Вопросы языка в освещении яфетической теории

две главы сборника извлечений из работ Н.Я. Марра, посвященные явлению кинетической речи [Подгот. по 2-му изд. Н.Я. Марр. Яфетидология. М., 2002. С. 151-193]

РУЧНОЙ ЯЗЫК (гл. вторая)

Яфетическая теория в числе грехов, которых не может ей простить старый мир в лице вскормленной им, отрешенной от жизни науки об языке, имеет и тот, что, дерзнув взяться за генетический вопрос, вопрос о происхождении звуковой речи, не признает ничего, что не являлось бы лишь исторической ценностью, продуктом материально предшествующих ей данных и современных творческих общественных факторов, требовавших ее возникновения.

Первая выдвиженческая экспедиция стр. 1

Нет ничего, что не имело бы своей истории происхождения и не требовало бы разъяснения, чтобы не быть в окружении мистики и не играть втемную вместо планировки и организации.

Там же, стр. 2

…когда мы обращаемся к единственной еще пока существующей, продолжающей существовать и у нас лингвистике, индоевропеистике, мы испытываем один конфуз, ибо прежде всего в их арсенале не находим даже терминов, не хватающих нам в этом совершенно новом деле. Буржуазная наука не занималась идеологическим моментом, как подлежащим в исследовании систематическому учету с какой-либо закономерностью. От старого учения об языке мы получили в наследие и термин, сколоченный из греческих слов, означающий языкотворчество – это глоттогония, но нет термина ни для явлений мышления, ставших предметом особого исследования – мыслетворчества, по-гречески звучало бы «логогония», ни для техники, особо для

[с. 152]

мышления – «логотехники» – и особо для линейных или звуковых форм, в которых выявляется мышление, т.е. «глоттотехники», если в построении терминологии мы будем держаться последовательно греческих словарных материалов в интересах интернационализации.

Понятно, почему специалисты старой языковедной школы не дошли до этих существенных моментов языкотворчества. Эт.п.оистекло вовсе не от недостаточных знаний, способностей и стараний буржуазных лингвистов, а от отсутствия потребности доискиваться какого-либо источника происхождения мышления и разума людей, которыми человек, предполагается, был наделен со дня его создания богом, а кто сознательно не учитывал бога и в языкотворчестве, для него человек был наделен неизвестно кем теми же дарами со дня его возникновения. И в этот круг свободомыслящих входили и входят иные материалисты: по их представлению, человек, оформившийся физически из обезьяны, получил если не разум, то некоторые его задатки, как некоторые задатки языка, от животных. Отсюда та ложная установка проблемы о происхождении языка, поиски условий его возникновения целиком и по совокупности в одном начальном пункте, на грани расставания человека и животного, тогда как расставание со зверем не человека еще, а очеловечивавшегося животного, представляет длительный, многих десятков тысячелетий период состояния членом коллективного одомашнения в процессе коллективного производства с последующим расслоением противоборствующих в одном и том же коллективе сил, одинаково одомашнивавшихся животных, но с выделившейся уже зачатками человечности группы, и животных. Пережитком от этой разноприродной общественности в самом человеке доселе остается отнюдь не изжитый зверь и в его обществе одно из древнейших не одомашненных, а одомашнившихся с ним животных, в первую очередь по дальнейшей значимости своего разнообразного и длительного сотрудничества с ним – собака.

Для правильной постановки проблемы о происхождении приходилось таким образом сосредоточить внимание опять-таки на развитии мышления, кардинальные в нем смены между формально-логическим мышлением и началом очеловечения нашего животного вида, исходя, следовательно, от акта очеловечения, процесс которого уже разгружен так наз. палеонтологиею речи и имеет еще более быть разгруженным.

Язык и современность, стр. 27–29

…пока «люди» пребывали в состоянии животного, никакой речи не существовало. У них произошло бы то же самое, что происходит с пчелами. Пока пчелы есть, они могут производить прекрасный мед, но они не могут производить ничего другого. Я думаю, что у пчел ничего нет классового, там производство постоянно одно и то же. То же самое и с галками. Говорят, что галки могут, мол, говорить. Помилуйте, что же галочный язык такой же, как человеческий? Этого ни в коем случае не может быть. Я говорю: покажите мне материальную культуру галок. Пока нет материальной культуры, производства и производственных отношений, и язык не может существовать.

Что же получается? Не то ли, что мы из любви к животным хотим, чтобы и у животных было то же самое, что и у людей? Но дело в том, что человек имеет не только язык, но и производство.

К бакинской дискуссии, стр. 40–41

[с. 153]

Кого интересует кажущийся отвлеченным «теоретический» вопрос о происхождении языка, тому, опираясь, следовательно, на четкие представления нового философского именно по языку мировоззрения, совершенно доступного социалистическому научному мышлению и направленного, как оно, как сама Октябрьская революция, на бесклассовость, мы можем с полной уверенностью сказать, что у прежнего восприятия вопроса о происхождении языка нет более основания, почва ушла или уходит из-под ног. Громадной актуальной важности теоретическая проблема о происхождении человеческой речи новым учением ставится так (да она иначе и не может ставиться), что все страхи об ее неразрешимости отпадают, они уже отпали. А как быть со специалистами-языковедами старой школы, чувствующими себя беспомощными перед этой проблемой, не спорим, отнюдь разумом не столь нищими, чтобы они отрицали ее мировое значение? Ведь они признавали и признают часто искренно, а не в иных абсолютно не теоретическо-языковедных научных целях конкретную работу над происхождением языка, как и вообще проблему происхождения, метафизической, т.е. стоящей выше наших средств познавания. Так как же с ними быть? А никак. Значит, отказываться от борьбы? Наоборот, здесь в данном вопросе не с кем бороться Мы имеем не «языковедный фронт» (в кавычках), а лишь фантом, призрак, без огня, смердящий даже не дым, а чад. Но и подлинное старое учение об языке – лишь фантом, когда оно не занимается генетическими вопросами, не способно ими заниматься. Для нас метафизикой является именно отказ от постановки проблемы о происхождении языка и от работы над ее разрешением: языковед, отворачивающийся от проблемы о происхождении языка, как не своего дела первой очереди в теоретических изысканиях, тем самым вычеркивает себя из числа языковедов.

Язык и современность, стр. 116

Для нас нет науки об языке без признания актуальность проблемы о происхождении языка, более того, нет и не может быть речи о каком-либо научном методе, когда исследователь осознает себя работающим вне света, бросаемого на каждую мелочь, на каждый штрих структуры звуковой речи, ее так называемых общих мест или так называемых особенностей, если не правильным решением, то хотя бы правильной постановкой проблемы об языке. И самый подход к исследованию языка без осознания важности и первоочередности этой основной проблемы в наши дни является результатом отсутствия метода, величание же такого подхода к работе над языковыми материалами «методом» свидетельствует об отсутствии не только лингвистического метода, но самого понятия или представления вообще о том, что такое метод. Между тем, факт, не подлежащий спору, что общее учение об языке, представляемое индоевропеистикой, проблему о происхождении языка не считает актуальной не только для себя, но вообще оно ее считает в корне недопустимой, каким-то гибельным для «точной» науки возрождением метафизики, в лучшем случае оно продолжает считать ее несвоевременной.

Предисловие к сб «Языковедение и материализм», стр. V–VI

Основное, это монистическое учение об языке. Естественно, я подхожу к освещению темы с точки зрения происхождения человеческой речи, ее дальнейшего усо-

[с. 154]

вершенствования, но в путях не только эволюционных, когда речь о постепенном развитии типа, но и мутационных, когда речь о перевоплощении в очередной новейший тип. В общем же и переворотные движения мутационного порядка и эволюция человеческой речи, т.е. как возникновение ее и ее различных типов и систем, так развитие каждого типа, воспроизводят или освещают соответственные движения в формах общественного строя и смены создавшего ее, эту общественность, хозяйственного уклада и многочисленными переживаниями в нашем быту и народной жизни влияют на современное наше строительство. И ни один сознательный член современного общества, рабочий ли он, или крестьянин, тем более музейный деятель-краевед, не может не интересоваться этой стороной прошлых судеб человечества, раз действительно открыть происхождение языка и вместе с его историею намечается возможность выработать историю генетических процессов и эволюции материальной культуры, новотворчеств и эволюции культуры. Происхождение же языка с его развитием в намеченных рамках давно вскрыто новой теориею, яфетическим учением об языке, и теперь весь интерес, порыв и энтузиазм работников этой теории сосредоточивается над тем, чтобы это знание передать другим, но ученые старой школы никак не хотят его принять, и они себя уверили и хотят держать других также в веровании, что происхождение языка нельзя научно разъяснить, что вопрос о происхождении языка неисповедим, точно это, как раньше учили, божество неисповедимое, да и пишут так, что иначе их мысли нельзя формулировать: «вопрос о происхождении неисповедим». Как же с такой темой приходить к вам? Не скрою, очень трудно, ибо вы ученые. Проще было подойти мне с этими мыслями к пролетариату Керчи. Там нет никаких научных пережиточных фантазий, которые мешали бы видеть то, что существует в действительности. Когда в XVIII в. один исследователь открыл насекомоядные растения, то весь ученый мир восстал против этого открытия, ученые утверждали, что разговоры об открытии преждевременны, и самый факт не может существовать, так как он противоречит науке. Если факты противоречат науке, то такую науку, казалось бы, надо убрать, как тощую бесплодную корову, а ученые решили иначе: насекомоядные растения, бесспорный факт, открытый в XVIII в., был убран из кругозора ученого мира, пока… пока сто лет спустя с дарвинизмом наука не согласилась дать давно принадлежащее ему место.

Значение и роль изучения нацменьшинства…, стр. 7–8

Вопрос кардинальный по нашему предмету, по языку, именно в постановке проблемы о происхождении в зависимость прежде всего от внутренних общественных факторов. Вот тут-то у нас коренное расхождение со старой лингвистической школой, индоевропейской. Для нее творческие факторы общественности действительно неучитываемы, прежде всего субъективно, именно потому, что вопрос о происхождении языка она сама считает неразрешимым, она отвергает даже существование такой научной проблемы. Между тем, яфетическая теория не только считает эту проблему научной, да еще первоочередной, но подошла к ее разрешению, перекинув бремя доказательств в истории языка с формальной стороны на идеологическую и создав особые в увязке с историею общественности обосновываемые отделы науки об языке, именно семасиологию, т.е. учение о значениях, и палеонтологию, учение о смене самих типов в хронологической друг с другом последовательности. Оба учения не по названию, а по существу в корне новой природы. Отсюда, придав эти особенности к

[с. 155]

указанным двум основным положениям яфетической теории, именно созданности звукового языка людским трудовым коллективом и неуклонному движению языков в путях мутационного порядка, в путях развития взрывами, в зависимости от смены материальной культуры, ее техники и общественного строя, созидаемых систем в направлении к единству человеческой речи, рядом с эволюционными путями обособленного развития каждой народившейся системы, каждого языка, мы получаем ясное обязывающее положение.

Яфетическая теория, стр. 20–21

Язык не создан, а создавался. Создавался же он не тысячелетиями, а десятками, сотнями тысячелетий. Много десятков тысяч лет одному звуковому языку. Достаточно сказать, что современная палеонтология языка нам дает возможность дойти в его исследовании до эпохи, когда в распоряжении племени было только одно слово для применения во всех значениях, какие тогда осознавало человечество. Звуковому языку, однако, предшествовал длительностью многих тысячелетий линейный или изобразительный язык, язык жестов и мимики. Самый древний письменный язык, возраст которого исчисляется обычно несколькими тысячелетиями, лишь молокосос по сравнению с действительной древностью бесписьменных языков. До возникновения письменности произошел ряд таких коренных трансформаций в речи человечества, что наука до сих пор предполагает и так учит, будто существуют различные по происхождению расовые языки. Утверждению этой ложной, для науки об языке роковой мысли помогали памятники на письменных культурных языках, содействовавшие застывшими формами письменного языка и своим содержанием классово-национального происхождения дальнейшему углублению той же мысли, губительной не менее для новостроящейся общественности, чем для науки. Все это вскрылось благодаря материалам дошедших до нас пережиточно архаических языков, языков, сохранивших природу человеческой речи, каковой она была до первой из нескольких ее коренных трансформаций.

К происхождению языков (ПЭРЯТ, стр. 278)

Индоевропейская лингвистика, располагая объектом исследования уже сложившимся и давно оформившимся, именно, индоевропейскими языками исторических эпох, исходя при этом почти исключительно от окоченелых норм письменных языков, притом в первую очередь мертвых языков, естественно, не могла сама выявить процесс возникновения вообще речи и происхождения ее видов.

Основные достижения (ПЭРЯТ, стр. 269)

Из сказанного вовсе, однако, не вытекает, что в трудах индоевропеистов нет положительных суждений касательно вопроса о происхождении человеческой речи, но все они или мимолетны, не составляют центра их языковедного мировоззрения, или насквозь пропитаны духом сомнения и совершенно правильным научным осознанием своей немощи. Конечно, было бы далеко не лишено интереса, если бы в нашей среде находился индоевропеист-теоретик, всерьез интересующийся тем же вопросом хотя бы отрицательно, т.е. готовый выложить весь арсенал доводов, побуждающих

[с. 156]

старое учение об языке открещиваться от генетического вопроса как от наваждения нечистой силы, – разумеется, с ориентированностью в современном состоянии исторического изучения культуры и с учетом лингвистических исканий хотя бы одних индоевропеистов в наши дни.

Предисловие к сб. «Языковедение и материализм», стр. VII–VIII

Что же противопоставляется яфетической теории по вопросу о происхождении языка, в ней решаемому материалистически?

Если исключить материалистические опыты, не основанные на самостоятельной проработке языкового материала и увязывающие механически звуковой язык непосредственно с языком животных, ей противопоставляется базированный на скрытом идеализме, если не мистицизме, отвод даже от вопроса о происхождении, как будто ненаучного, это в индоевропеистике, или открытая идеалистическая фантазия с признанием языка, от начала звукового, созданием духа, сидящего с неисповедимых эпох в человеке, это в палеоэтнологической лингвистике.

Язык и письмо, стр. 21

Всякий раз, когда заходит речь о происхождении звуковой речи человечества, перед заинтересованными на первый план выступает материал, физиологически порождаемый, и техника его внешней обработки; эта формальная сторона занимает все внимание. Сущность речи, общественный стимул ее зарождения ускользает в погоне исследователя за уточнением техники внешнего ее проявления. Почему это так? Едва ли по осознанному намерению уйти от оси проблемного задания. Скорее по естественному устремлению в сторону наименьшего сопротивления.

К вопросу о первобытном мышлении…, стр. 133

Тов. Богданов человеческую речь думает разъяснить аналогией, как он утверждает, «полной аналогией… в стадной жизни других животных» (стр. 74) [1]. Он уверен, что «с этим согласится всякий, кто когда-либо внимательно наблюдал хотя бы «галочный парламент», когда у этих птиц обсуждается вопрос о местных перелетах». Я могу прибавить к этому лишь такое же аподиктическое утверждение: «С Богдановым и очень многими, разделяющими его точку зрения по части генезиса речи, согласятся те, кто не наблюдал человеческой звуковой речи, ее особенностей и особых, совершенно ясно определяющихся источников зарождения, не имеющих ничего общего ни с самопроизвольным выявлением себя, ни звукоподражательностью».

Там же, стр. 134

Тов. Богданов утверждает (стр. 74): «Языка животных люди до сих пор не знают, потому что не умеют их наблюдать целесообразно, т.е. с выдержкой организационно-биологической точки зрения. Ее первые опорные пункты – принцип голосовой коор-

[с. 157]

динации действий и принцип «самообозначения» рефлексов действенными междометиями (принцип Нуаре) – тут должны дать надежный метод и твердое руководство». Не знаю, со временем мы, может быть, получим такой надежный метод и твердое руководство для генезиса галочной речи, но не могу не высказать в такт или в шаг с утверждениями т. Богданова касательно галочной речи, в параллель им, что «языка людей также не знают с точки зрения генезиса те же люди, даже ученые люди, именно потому, что не сумели целесообразно наблюсти подлежащий человеческий материал»; так именно грешили в выборе объекта наблюдения, сосредоточивая его главным образом, если не исключительно, на культурных языках, преимущественно письменных, или изолированно на одних так наз. языках бесписьменных, без увязки с культурными, древнеписьменно- и исторически-культурными, и в связи с этим не учитывали громадного значения социологического подхода к явлениям человеческой речи, при котором элемент физико-биологический отходит также на более чем на второй план, как элемент психофизического восприятия речи. Так, например, основные пока предпосылки научно-сравнительного изучения звуковой речи, ее различных типов и видов, именно закономерные звукосоответствия или корреспонденции разъясняются не физиологически, не с физиологией связанной биологией, а социологически, в связи с определенным схождением различных племен в одной производственной работе или в одной хозяйственной жизни; в связи с координацией и исходя из координации своих, т.е. одного племени, голосовых данных с голосовыми данными чужими, т.е. другого или других племен, в разрезе утверждения не принципа «самообозначения», а принципа «взаимопонимания» средством языкового взаимообщения (при звуковой речи словесного). При том вовсе и не было потребности преодолевать трудности того, чтобы делиться не «самообозначением» (это в рефлективной речи позднейший момент), а техникой смысловой связанности, т.е. семантика, значимость, у всех народов общая, нет никакой трудности в ее усвоении. Ясное дело, что при таком фактическом положении дела, свидетельствуемом языковыми материалами, у нас сомнение, поможет ли нам сейчас в должной мере знание галочной речи, вообще речи животных, и особенно связанная с природной непроизвольно-коллективной речью животных «выдержанная организационно-биологическая точка зрения».

Там же, стр. 135–136

…то, что не меняется, так это сугубо, троекратно социальный характер речи, факт ее создания человеческим коллективом, с определенной целевой установкой, вытекающей из общественно-осознанной потребности, разумеется, общей потребности. Общественная ее функция (общность работы для процесса ее производства, коллективизм и продукция общего назначения), это conditio sine qua non, т.е. это «условие (три условия), без чего нет», и, добавлю, не было никакого языка, не мог он ни существовать, ни произойти.

Но ведь коллектив был до возникновения человека, коллективы различных видов животных, также с определенной целевой установкой, планомерной, т.е. вытекающей при учете происходящего также из общественно осознанной необходимости, общей потребности? Следовательно, язык существовал и существует также у животных? Этого, конечно, отрицать никак нельзя, но язык животных не общий, ни с какой стороны, ни с идеологической, ни с технической, он не только представляет достояние каждый особого вида животных, но не отделим от производства, орга-

[с. 158]

нически нераздельно связанного с их видовой физической структурой, нет здесь момента расхождения, т.е. отхода друг от друга материальной базы и надстроечной категории, нет, следовательно, условий для независимой от природного строения их эволюции, материальная база языков животных – сама природа и только. С этим связан ряд других моментов, образующих в общем пропасть между животным и человеком, не как физическим созданием, но как общественным типом. Мы не можем сейчас останавливаться на всех этих моментах, касающихся особенностей и речевых сигналов или, может быть, также символов, и процесса их производства, и орудия производства, разности их роли при линейной речи и при звуковой, привносящей богатый материал по вопросу. Мы сейчас отметим лишь один, имеющий кардинальное значение языковедный факт. Человечество еще на ранних ступенях развития звуковой речи осознало животных не как физически, а лишь как общественно от себя отличный тип, отнеся их к категории пассивных или эксплуатируемых существ наравне со своей продукцией) или с хозяйственно-осознаваемыми предметами природы и отложило этот свой взгляд в специальном классовом определителе, впоследствии ставшем признаком грамматического рода, так наз. среднего рода.

Язык и письмо, стр. 9–10

…каждое слово звуковой человеческой речи есть в источнике акт осознанного, а не аффекционального или непроизвольного действия. Животная речь пользуется в своем зачаточном состоянии аффекциональными средствами, данными природой, у одних звуками, напр., у птицы, у других движениями, напр., у муравья. Звуковые средства птиц громадны в отношении пения, но это непроизвольный звук, это не звук языка. В языке не звук, а фонема, отработанный человечеством членораздельный звук, сопровождаемый работой мозгового аппарата, раньше влиявшего в тех же целях на руку, звук, направляемый мышлением, как раньше направлялось им движение руки, жесты и мимика линейной речи. Движенья муравья в свою очередь не располагают и особым технически приспособленным орудием. Движение тут всего тела. Животный звуковой язык может лежать в основе позднейшего звукового художественного творчества человека, пения, музыки, а вибрация тела может лежать в основе линейного художественного творчества, пляски и т.п. Ни тот, ни другой путь не вел к человеческой речи.

Возможно, что антропоиды, как зоологические типы, не развившие еще общественности, владели этим аффекциональным или спонтанным языком, шедшим из физических их данных и потребностей. Но языковые возможности человека на этой стадии развития отстраняем из обсуждения; отстраняем, однако, не потому, что таким материалом из наблюдений над людьми еще не располагаем. Можно воссоздать эту звериную речь не очеловечившихся еще людских особей на основании наблюдений над животными, от которых человекообразное существа в то время если отличалось, то не преимущественными качествами, а сравнительными несовершенствами. Может ли натуральными данными человек соперничать в пении с соловьем, вообще в быстроте и свободе движений с птицами, даже в беге с ланью, лошадью, верблюдом и т.п., в силе со львом, медведем и т.д., и т.д.? Можно подумать, что человек нарочно был создан беспомощным для самозащиты, но приспособленным для создания искусственных приемов и средств борьбы за существование. Факт налицо, что

[с. 159]

нужда заставила человека искать возмещения своих физических недостатков в развитии способов труда, искусственных приемов и создании искусственных орудий, в развитии прежде всего концентрации сил, общественности и организации коллективного труда, с чем органически связаны и усиление потребности в языке, неизбежная работа над его созданием. Природная, физически данная от начала звуковая речь такая же фикция, как создание ее богом в наивной библейской форме наделения человека нужными словами или иным каким-либо путем. Впрочем, и по Библии непосредственным творцом речи выводится сам человек.

Отстраняем природой данную звериную звуковую речь из обсуждения и потому, что природа человеческой речи иная, и не из звуковой техники берет она свое начало.

О происхождении языка (ПЭРЯТ, стр. 319–320)

…зачатки речи наблюдаются и у животных. Здесь основное заблуждение от неразличения языка животных и той человеческой речи, хотя и на изначальной стадии развития, которой говорим мы, все народы, от самых цивилизованных до так называемых диких племен человеческого рода. Язык животных, в основе это непроизвольное природой данными средствами воспроизведение чувственного восприятия мира, в лучшем случае это в порядке реального или условного рефлекса звукоиспускание, может быть, и звукоподражательное в их ощущениях воспроизведение. Между тем, с самого начала мы должны отсечь глубочайшее заблуждение о какой бы то ни было роли звукоподражания в деле зарождения или возникновения человеческой речи. Напрасно в этом отношении лингвисты-индоевропеисты оспаривают положения психолога Wundt’a. Факт же тот, что при возникновении языка человек вовсе не располагал таким количеством слов, чтобы расточать их на осознанное звукоподражательное выражение тех или иных явлений. Самое явление, звукоподражательная природа многих слов, отнюдь нами не оспариваемая, – результат позднейшей эволюции в восприятии того или иного слова за звукоподражательное только потому, что говорящий привык сочетать данное слово с определенным предметом, имеющим, действительно, в природном своем проявлении звуковое оглашение, так, напр., для выражения звуков, испускаемых лошадью ртом и ноздрями, у русских слово «ржать», у грузин q^hvmq^hvin-i. Конечно, русскому «ржанье» вполне представляется звукоподражательным, как грузину q^hvi-q^hvin, и, вполне естественно, так как тот и другой с соответственными терминами неизбежно ассоциируют определенные звуки. Но названные слова, как вскрыла палеонтология яфетического языкознания, возникли совершенно не от созвучия со ржанием, а потому, что ржанье есть природное свойство лошади, ее характерный признак.

Там же, стр. 318–319

Об эмоциональных междометиях у человека и у животных говорится в плоскости явлений одного порядка. Если бы в нашем распоряжении были в готовом виде или палеонтологически добытые так наз. «эмоциональные междометия» человекообразного существа, когда оно было на одной стадии развития с животным, когда оно было животным, – дело другое. Но этого нет. Автор в наличном состоянии человеческой речи находит те первичные слова, их отбирает, таковы «охать», «ахать»,

[с. 160]

«выть», возводимые к междометиям «ох», «ах», вероятно «вы» (я бы подсказал из грузинского «вуй»), и автор предполагает их не относимыми к трудовым корням.

К вопросу о первобытном мышлении…, стр. 135

Никто не может оспаривать, что арм. «abar», немецк. Wehe, груз, «вуй», «глах» или «ваглах», фр. hélas и т.д. и т.д. – эмоциональные междометия, но нет никакой возможности считать их так же, как «ах», «ой» и т.п., происшедшими в порядке эмоционального творчества, а не трудового производства, без которого немыслима человеческая звуковая речь, обязательно членораздельная, а «ах» и «ой» совершенно членораздельны и имеют свою генетическую историю, тождественную с палеонтологией трудовых корней.

Там же

Языковые факты, палеонтологически освещенные, ставят т. Богданова, не имевшего, очевидно, случая их учесть, в полное противоречие с тем, что в отношении таких слов, как рубить и огонь или пламя, теперь выяснено в смысле их происхождения. Ни о каком междометии не может быть и речи ни в какой стадии развития человеческой речи, когда интересуемся генезисом представления «рубить». Во-первых, «рубить» – такое представление, которого вовсе и не было в природе человеческого быта до создания человеком культуры, соответствующей для производства этого именно действия, т.е. «рубить», а когда человечество было на этой уже высокой ступени развития, то оно давно успело выйти из пелен самопроизвольных, не нормируемых мышлением звукоиспусканий или «самообозначений». Конкретно глагол «рубить», как бы он ни звучал, т.е. по-немецки «hauen», или по-грузински «rap», или по-русски «рубить», или по-китайски и т.д., и т.д., имеет одинаковое, одно и то же семантическое происхождение, речь при этом идет не о грамматической категории «рубить», «hauen» и т.п., а о звуковом комплексе, с которым было связано представление о возможность производить им такое действие. Предмет этот ‘железо’ (топор), нареченное тем словом, которым до ‘железа’ до ‘меди’ и до ‘бронзы’, вообще до использования ‘камня’, как орудия производства или борьбы, тем же словом называлась ‘рука’ (все по функциональности). Между прочим, созвучие части одного из двух племенных слагаемых в русском слове «рубить», именно «ру», совершенно не случайно со словом «ру» в составе русского слова «ру-ка»… Русское слово «ру-ка» (равно его славянские разновидности, не исключая польского эквивалента с назализацией губного гласного) есть скрещенное двуплеменное слово. От доисторического населения черемисы сохранили простой вид слова «ру» без скрещения с тем же значением ‘рубить’. Такова история и немецкого hauen, собственно его основы, не ha, a hau и т.д., чем не место здесь заниматься, но при чем тут метод и техника галочной речи? Или при чем междометие самообозначения ha, в природе фактически не существующее? Таково же наивное отношение к возникновению слова для обозначения термина ‘огня’ или ‘пламени’, на каком бы языке ни было, не только с начальным «фф», ассоциирующимся у т. Богданова с раздуванием огня, но с начальными «ц» или «д», «м», «л», напр., в грузинском «цецхл», в мегр. «дачхир» и сванск. «лемесг», где никакой ассоциации с психофизическим восприятием их начальных звуков, ассоциации с огнем, нет и не может быть. Не может быть потому, что «огонь» изобретен

[с. 161]

(и это абсолютно не учтено т. Богдановым) на очень высокой ступени человеческой культуры. Мифический для нас Прометей, с которым у греков связывается изобретение огня, его похищение с неба, – весьма молодой человек с точки зрения эволюции культуры человечества. Он недалек от времени возникновения самой так наз. индоевропейской расы, в языковом отношении самого позднего образования, и потому также без прослеживания доиндоевропейских корней и основ греческого, латинского, немецкого, русского и др. языков этой расы новой формации на слова из этих языков абсолютно нельзя возлагать того бремени, которое возлагает т. Богданов; ими нельзя так просто, без палеонтологического разъяснения и формы, пользоваться в какой-либо части, тем более произвольно выделяемой, как «фф» из Flamme или ha из hauen и т.п. для отнесения таких слов не только в доиндоевропейские, но и досемитические, доугрофинские и дотурецкие, досинтетические китайские, дояфетические эпохи, когда, допустим, могла быть речь галочной природы у человека, очевидно, тогда не совсем у человека, а существа, не обладавшего еще звуковой речью, следовательно, в те эпохи, когда этих слов вовсе не было и не могло быть.

Но где здесь не только «первобытное мышление», но даже пути или возможность доискаться до первобытного мышления? Да нигде. Его нет, ибо уважаемый автор, идя внимательно за своим абстрактным и схематическим построением (почему он вопрос для себя признает решенным, стр. 94), не считается не только с нормами первобытного мышления, которое надо еще, допустим, выяснить, но и с фактами, бесспорными фактами в эволюции человечества, как, напр., хотя бы с поздним появлением огня и даже такой, казалось бы, простой техники, как ‘рубка’.

Там же, стр. 138–139

…естественно, если при таких провалах руководящей по части языка научной мысли из области языковедного исследования совершенно выпадал ручной язык, язык кинетический или линейный язык линейных символов и линейных образов, не только предшествовавший нашей звуковой речи, но и долгие тысячелетия сожительствовавший с ней, и пережиточно доселе существующий на громадных участках стратификации звукового языка.

Язык и письмо, стр. 7

…предполагают, что звуковая речь началась с первого момента возникновения человечества и его общественности. Это есть глубочайшее недоразумение. Звуковая речь началась тогда, когда человечество проделало громадный путь развития не одной материальной культуры. Она появилась на высокой ступени развития, до которой дошло человечество, имея позади почти весь палеолит. Всю предшествующую ступень развития человечество прошло с линейной речью, беззвуковой. И эта линейная речь была в практике так долго, что возникает мысль об увязке с нею позднейших культурных достижений. Так долго господствовала линейная речь, что М. Н. Покровский предположил, и, думаю, основательно, возможность увязки возникновения письменности с пережитками линейной речи. Когда звуковая речь началась, и тогда еще не сразу устанавливался обыденный или повседневный язык. Ничего подобного. Люди продолжали говорить линейной речью, жестами, только приправляя ее звуками. Вы, вероятно, думаете, что сейчас, с нарождением данных звуковой речи,

[с. 162]

люди интересовались тем, как назвать ‘нос’ или ‘хлеб’, или ‘пошел домой’? Совершенно нет, обыденная речь возникла очень поздно.

К вопросу об историческом процессе…, стр. 48

…линейная речь, предшествовавшая звуковой, отнюдь не язык аффектов, а выражение, символические, также трудового производства, но все-таки организованного труда, и им создававшегося мышления, и до появления звуковой речи человечество проделало долгий путь развития, передав звуковой речи громадное наследие мыслей и способов их символизации. Между звуковой речью и человеком-животным – целая пропасть, бездна творческой культурной работы человечества.

К вопросу о первобытном мышлении…, стр. 135

…глубочайшее недоразумение, когда начало языка кладут, с возникновения звуковой речи, но не менее существенное заблуждение, когда язык предполагают изначально с функциею, сейчас, первейшей – разговорной. Язык – магическое средство, орудие производства на первых этапах созидания человеком коллективного производства, язык – орудие производства. Потребность и возможность использовать язык как средство общения – дело позднейшее, и это относится одинаково как к ручной или линейной (и кинетической) речи, так и к язычной или звуковой речи (также кинетической).

К бакинской дискуссии, стр. 7

Язык ручной, однако, также далеко не речь вне осознанного рефлекса, это не речь, целиком идущая непроизвольно из внутренних физических стимулов, ручной язык предполагает технически развитость регулирующего мозгового аппарата и связь с ним, идеологически общественность, хотя и примитивную,- и ее отражение в образах, указывавшихся рукой с дополнительной линейной изобразительностью посредством лица, мимикой.

Ручной язык не только давал возможность выражать свои мысли, образы-понятия и общаться с коллективом, но и развивать представления, как средства общения и с чужим, и своим племенем и затем также его отдельными членами; уже в интимных потребностях личной жизни, тогда еще не выделявшейся в коллектив.

До какого совершенства общения и богатства речи можно дойти с ручным языком, можно судить по следующим примерам.

В Австралии у племени Warramunga вдовам запрещено говорить иногда в продолжение 12 месяцев, и за это время они общаются с другими исключительно языком жестов. Вдовы так налавчиваются в этом языке, что они предпочитают пользоваться им, а не звуковой речью, и тогда, когда ничто их к тому не принуждает. «Не раз, когда в поле происходит собрание женщин, царит почти полное молчание, между тем они поддерживают оживленную беседу пальцами, или, скорее, руками (de leurs mains et de leurs bras): много знаков речи состоит в том, что беседующие помещают руки, может быть, и локти в последовательно изменяющиеся положения. Они таким образом разговаривают быстро, и очень трудно подражать им в жестах».

[с. 163]

Ручной язык с мимикой пользуется распространением по всей Южной Америке. Индейцы различных племен не понимают друг друга, когда они говорят звуковой речью, и им необходим язык жестов для бесед. Наконец, в Северной Америке язык жестов был в повсеместном употреблении. Один исследователь Америки пишет: «Можно бы написать большую грамматику языка жестов… О богатстве этого языка можно судить по тому факту, что два индейца различных племен, из которых ни один не понимает звуковой речи другого, могут провести полдня в беседе и болтовне, рассказывая друг другу всякого рода истории движением пальцев, головы и ног».

Сославшись на работу американского ученого Cuching’a о взаимодействии ручного языка с звуковым, в которой автор рядом с ручным языком вводит смелый, но многозначительный термин «ручные восприятия», Levy-Bruhl отмечает весьма важный факт одновременного существования языка жестов с звуковым языком [2].

Однако, принимая охотно общие линии оценки важности ручного языка современных нам примитивных племен для понимания первичной природы звуковой речи, никак не можем согласиться с тем, что наблюдаемые теперь конкретные технические приемы ручной речи или ручного мышления могли бы быть использованы, без предварительной палеонтологической очистки ее от позднейших наносных черт и особенностей в разъяснении о происхождении звуковой речи, точно эти языки современных примитивов в самом деле находятся на этане развития человеческой речи тех доисторических эпох, когда еще не возникала нигде звуковая речь. Раскопки в совершенно развитых яфетических языках нас доводят до слоев человеческой речи более древних эпох в лучшей сохранности примитивизма. Достаточно указать, что Levy-Bruhl приводит поражающие его архаические черты в глаголе ‘ходить’ одного из современных примитивных языков, между тем яфетическим языкознанием документально устанавливается, что в действительно первобытной речи особой категории глаголов не было вовсе, а когда возникли глаголы, то и тогда особого глагола для понятия ‘ходить’ не было: были звуковые символы для выражения ‘бытия у кого-либо предмета’, собственно владения им, указания места назначения, куда всегда предполагалось шествие, нельзя было выражать, что кто-либо идет вообще, а непременно в какую-либо сторону.

О происхождении языка (ПЭРЯТ, стр. 323–325)

Одна из основных предпосылок правильной постановки проблемы о мышлении, это – признание, более того – осознание того колоссального значения, которое присуще ручной речи, как средству, организующему в производстве, поведении, мировоззрении и, разумеется, в языке вообще.

Ручной язык и с ним вместе ручное мышление давно было наблюдено. Но где? как? И с какими последствиями хотя бы для науки? Ручной язык да и мышление наблюдено в далеких колониальных странах, у «краснокожих», «чернокожих», «желтолицых» и т.п. представителей не человечества, а отверженного вида созданий, не то животных, не то на рубеже с животными, как то расклассифицировала «колониальный» мир ученая Европа, собственно буржуазный класс Европы, создав для этого так наз. этнологию, весьма сомнительный суррогат социологии, у нас доселе бережно сохраняемую под названием этнографии, как это видно хотя бы из того, что эта

[с. 164]

наука существует для изучения дикарей и деревенщины и признается неправоспособной изучать просвещенную часть населения, особенно Европы. Потому-то к вопросу о ручном языке серьезное внимание направлялось лишь специалистами, подходившими к изучению надстроечных явлений со стороны не производства и производственных отношений, не со стороны, следовательно, человеческих, точнее – общечеловеческих достижений, их диалектико-материалистического учета и хотя бы правильного прогноза происхождения (генезиса) в тех же путях, а со стороны животных, наук о животных, именно зоологии и биологии, да и физиологии.

Но, повторяю, нам не по пути, когда «этнологи», антропологи и философы пытаются подойти к решению проблемы с этой стороны, пользуясь до наивности простецким формально-сравнительным методом. Универсальный Аристотель думал познать характер человека путем совершенно произвольного сравнения черт человеческого лица (Züge) с головами животных.

Ручной язык в этой среде представляет для одних занимательный курьез, для других, более пытливых умов – материал для общих разговоров и безответственных высказываний о примитивном мышлении, для кое-кого – лишний довод, что эти отсталые представители «колониальных» народов, действительно, отождествимы с животными. И соответственно драгоценнейший материал ручной речи мало собирается, вернее, вовсе специалистами не собирается, и в учении об языке так же игнорируется в роли строительного материала, как живые языки низового населения, как живые языки угнетаемых малых и не малых народов в самой Европе. Ручной язык игнорируется еще больше.

Естественно, для старой науки об языке ручная речь вовсе и не существует. Между тем, ручная речь и ручное мышление в глоттогоническом (языкотворческом), особенно же логогоническом (мыслетворческом) процессе сыграла громадную роль; за время ее многотысячелетнего существования в мышлении произошли громадные сдвиги, благодаря ей мышление оформилось; за то же время количественного и качественного роста ручной речи человечество пережило не одну ступень стадиального развития. Является вопиющим с подлинным положением дела расхождением, но вполне натуральным для буржуазной науки, когда самый факт нахождения ручной речи и ручного мышления у колониальных для них народов рассматривается как доказательство нахождения соответственных коллективов на первобытной ступени развития или как случайный придаток, позднее возникший местами из дополнительных к звуковой речи жестов, исторически, следовательно, не обусловленных бытием. Между тем ручной язык сам по себе есть стандартизованный позднейший вид линейной речи мирового обихода, уступивший место звуковой речи весьма поздно в борьбе, борьбе женской матриархальной организации, это женский язык, и лишь постепенно загнанный в отдельные районы в результате антагонизма говоривших на них противоборствующих сторон социально-экономических образований. Эти изолированные ныне районы охватывают отнюдь не одни местности с населением так наз. первобытного мышления Африки, Америки и Австралии. В каждом районе они увязаны генетически (по происхождению) с переживающим в той или иной степени прежним бытием того же коллектива.

Недавно стало известно, в связи с освещением вопроса о кинетической или линейной речи в общей установке нового учения о языкотворческом процессе, что ручной язык в ходу на Кавказе у армян Казахского района. Только что получены мате-

[с. 165]

риалы первых наблюдений, в том числе часть с фотографическими снимками. Наблюдения сделаны не более, не менее, как в Тифлисе, где в процессе подготовки к экспедиции открылось, что ручная речь доселе водится среди женской части армянского и турецкого населения не только Казаха, но и Ахалцихского района, здесь и среди грузинок.

В обоих пунктах ее употребление связано с бытом, как в Америке и Австралии, нормирующим отношения женщины к родным по браку в «колониальных» странах жена, в связи с культом умершего мужа, обязана не говорить месяцами, а у нас, на Кавказе, невестка в общении со свекровью беседу ведет годами исключительно ручной речью. Само собой понятно, что ныне ручная речь под влиянием мышления, связанного со звуковой речью, имеет напластования. Кроме того, выяснилось, что и в ручной речи наблюдаются диалектические расхождения. Но, судя по сделанным пока в Тифлисе наблюдениям, ручная речь оправдывает палеонтологически добытое новым учением об языке космическое мировоззрение о трех небесах, верхнем – ‘солнечном’, нижнем – ‘земле’ и подземном – ‘водном’. В то же время особенно ярко выступает ручная сигнализация солнца и ‘полнолуния’, как двух противоположностей, вышедших из одного образа с помощью тождественного направления рук к верхнему, т.е. нашему ‘небу’ в позе Оранты, молящегося, но с мимическим различением – с улыбкой на лице для солнца, а в связи с ним для ‘жизни’, ‘тепла’, ‘радости’, ‘смеха’, ‘улыбки’, без улыбки (с серьезной миной) – для ‘луны’, а с нею для ‘смерти’, ‘холода’, ‘скорби’, – словом, все так, как установило новое учение об языке по яфетической теории. И получаются возможность произвести палеонтологический анализ ручной речи для вскрытия сдвигов в мышлении, обусловленных сдвигами в материальном базисе. Но сейчас наличный материал, этот стандартизованный вид линейной речи, предшествующей звуковой, дает основания констатирования тех схождений и расхождений ручной речи африкано-австрало-американских «колониальных» районов, чаще животно- и растительно-тотемной, и ручного языка Кавказа с космически-астрально-тотемными

Судя по подготовительной к экспедиции в Казах работе руководителя ее, Ю. Марра, на основании анкетных данных выяснилось значительное распространение ручного языка. Из республики Армении получен список десятка деревень с ручной речью, среди азербайджано-турецкого, айсорского и греческого и, особенно, армянского населения Армении.

В Ахалцихском районе Грузии ручным языком пользуется с грузинской и армянской частью населения и турецкая В турецкой деревне лет 30 тому назад ручная речь была в обиходе на 75% больше. Тогда невестка говорила ручным языком 10–15 лет, теперь лишь год или два со дня обручения. Особенно искусные собеседницы на ручном языке водятся в персидской части Азербайджана. Востоковедом Крымским, членом Украинской академии наук, обнародован документ, удостоверяющий, что в Персии при шахском дворе слуги обязаны были говорить лишь ручным языком. Тому же украинскому академику (пользуюсь сведением из рукописного дневника его путешествия) мы обязаны наблюдением ручной речи у сирийских арабов, причем на его вопрос, что это за штука, уже араб ему ответил: «из женских сигналов».

Язык и мышление, стр. 34–39

[с. 166]

Историческая культура имеет предпосылками трудовую жизнь и накопление плодов трудовой жизни. Понятное дело, что в момент возникновения звуковой речи и в предшествующие ей эпохи ни о какой первобытности не может быть речи.

А кинетическая, так называемая линейная или ручная речь?

Была ли кинетическая речь даром природы? Или и она также стяжание трудовой жизни человечества? Сравнительно с звуковой речью кинетическая речь более, несомненно, натуральна, у основного орудия производства кинетической речи, руки, более непосредственная или наглядная связь с центром мышления, более непосредственно физическая. Добрая часть кинетической речи могла происходить на начальной стадии ее развития автоматически, под влиянием аффекта, без способности воспринять последствие и причину и их связь, без надобности в мышлении, самопроизвольно, как акт физической деятельности плоти, ставшей носительницей человеческого образа с способностью к движению и передвижению, но тогда эта плоть, это физически человекообразное тело и не было человеческим, тогда не было еще человечества ни, конечно, и признака человечности, наоборот, постоянное хотя бы самопроизвольное повторение одного и того же действия или немногих сходных действий руки и содействовало техническому развитию и укреплению мышления путем накопления определенных навыков, становившихся постепенно, в связи с производством первобытного хозяйства, и создателем представления о причине и последствии, нормирующим началом, выразителем представления о причинности. В сумме эти повторные рефлексы, накопленные навыки человеческого тела и его хозяйственно-общественной работы в их увязке, увязке физики с социальным творческим моментом создавали особую психологию первобытного человечества, психологию отличную от животной. Длительное господство кинетической речи, многие десятки, если не сотни тысяч лет, и явилось источником создания мыслей и укрепления их работы, причем, если технически тут действовала рука, идеологически все зависело от общественности, следовательно, в конечном итоге и от хозяйственного строя, уже придуманного или планового хозяйственного строя, который осуществлялся хотя и без искусственного орудия производства, но с искусственным использованием натуральных предметов производства окружающей физической среды. Следовательно, даже кинетическая речь предполагает некий трудовой процесс как предпосылку его развития. И с кинетической речью развивалось в свою очередь общественное мировоззрение, не исключая и культового или магии, не исключая представления о таинственной силе и потребности с нею общаться, ее ублажать и ее чествовать. Однако при отсутствии звуковой речи все выявления своего, отношения к неведомой силе не для забавы или непроизвольного экстаза, а в интересах намеченного производства у первобытного человечества могло сводиться лишь к уподоблению себя ему, его воплощению в себе движением тела и звукоиспусканием и неистово или уравновешенно, внесением размеренности нормирующего такта, т.е. в конечном результате дело могло сводиться неразлучно к пляске с пением и музыкой. Ясное дело, что и в этих своего рода колдованиях, независимо от технически необходимых движений наравне с прочим общим телодвижением, в частности и движением ног, руки играли и роль организующего или руководящего начала. Руки, вообще, являлись решающим моментом в новом, отличном от норм животных направлении жизни человечества.

Яфетическая теория, стр. 88–89

[с. 167]

Роль руки, как основного объединяющего или организующего орудия речи, громадна. Рука в центре языковой жизни человечества так же, как в центре производства трудовой его жизни На ней, руке, лежали все те функции, которые впоследствии отправлялись ‘камнем’, ‘металлом’.

И, понятно, длительное господство кинетической речи создало определенные ценности, завещанные следующим поколениям на неизбежное использование в возникшем у них звуковом языке.

Там же, стр. 94–95

У кинетической речи большое преимущество перед звуковой, особенно ценное для первобытного общества, не обладающего сильными узами взаимообщения, чтобы втягивать в свою орбиту разноязычные племена, между тем линейная, собственно кинетическая, речь общедоступна, как иероглифы и еще более пиктография.

Но имеются и дефекты у кинетической (линейной) речи, требующей условий, необходимых для зрительного общения. Во мраке кинетическая (линейная) речь беспомощна.

Там же, стр. 96

Все преимущества звуковой речи перед линейной, ее богатство и точность, связанные с богатством и точностью мышления, – позднейшее достижение, последовавшее по получении ею, звуковой речью, господства, по вытеснении ею ручной речи не только как орудия производства, но и орудия борьбы, в каковой борьбе она, звуковая речь, развилась, и, переросши ручную речь благодаря своим техническим возможностям, позднее, значительно позднее стала разговорным языком, но опять-таки господствующего слоя. Дотоле линейная речь, ручная, была неизмеримо богаче и точнее, да она была долго и по возникновении звуковой речи единственным разговорным языком, отвечающим всем жизненным потребностям, и потребностям оформления по технике мышления и его накоплений в пределах, в каких при орудии и способе линейной речи, ручной, оно, мышление, имело возможность, осознавая окружение, использовать не руки, а одну правую руку, как свой видимый центр, центр мышления, располагая и в области понятий, как способом их выявления, представлениями, а не понятиями.

Язык и мышление, стр. 40–41

Как ни богата могла быть ручная речь (и, по всей видимости, была), она, разумеется, не обладала средствами для выражения полноты новых представлений и понятий, возникавших с развитием общественной жизни, нарождением новых, дотоле невиданных форм, зависевших от новых форм хозяйственной жизни. Достаточно сказать, что ручной речью можно было пользоваться лишь при свете, это был язык преимущественно дня, ночью во мраке оставлявший человека при одних средствах животного в беспомощном состоянии. Нужно ли доказывать, что общественность, построенная на началах естественного хозяйства, на довольствовании готовыми в природе видами пищи и на добывании готовым же от природы орудием, руками, никак

[с. 168]

не могла вооружить человека для создания такого сложного аппарата человеческого взаимообщения, как звуковая речь, – не могла потому, что дело шло об осознании возможности созидать из данного природой материала приспособленное к общественным навыкам творчества орудие для выражения своих мыслей, а природой данный звуковой материал сводился к одному лишь примитивно-племенному комплесу. Палеонтология яфетических языков бесповоротно устанавливает, что вначале у племени примитива был лишь один такой звуковой комплекс, он же позже название данного племени, которого никто сторонний не мог дать, так как это эпоха, когда еще никто не владел звуковой речью, а внутри племенного примитива этот звуковой комплекс был еще звериный звук, лишь впоследствии очеловеченный в своем развитии в членораздельность.

Следовательно, сначала дошли до потребности звуковой речи и потом стали вырабатывать нужные для этого звуки? Ничего подобного.

Самое очеловечение натурального животного звука должно было произойти независимо от потребностей несовершенного ручного языка. Очеловечение животного звука могло последовать лишь по общественном его использовании в процессе или для коллективно устраиваемой забавы, или для коллективно совершаемой работы, одинаково массовым инстинктом направляемой и требовавшей для своего осуществления протяжного повторения животного звука, неизбежного подчинения его связному или прерывистому течению производства.

О происхождении языка (ПЭРЯТ, стр. 325–326)

Длительность первоначального языка человечества в мировом масштабе измеряется сотнями тысяч лет. За эти сотни тысяч лет человечество и произвело все предпосылки, необходимые для создания звуковой речи. Звуковая речь вначале была также лишь частью, магической частью трудового процесса, была производственным языком. Лишь постепенно звуковой звук стал разговорным, представляя в прошлом перевод ручной речи. Благодаря последнему обстоятельству, в палеонтологии звуковой речи, прослеживающей историю языка ив связи с ним неразрывно историю самой техники мышления с идеологической стороны по стадиям, человек охватывается с первого момента его существования и раскрывается по сигнализации языка. Этого не дает ни одна историческая наука, ни естественная, ни общественная. Раскрывается, как человек сам себя созидал, перестраивая себя из зверя в домашнее, общественное животное, а из животного в человека.

Яфетическая теория – орудие классовой борьбы, стр. 20

…надо хорошо усвоить, что при всей связанности звуковой речи преемственно с кинетической появление звуковой речи было революциею. Громадно революционное значение замены ‘руки’ и ‘глаза’ аппаратом, целиком сосредоточенным в головной части тела, в непосредственной связи с мозгом, в его окружении – с полостью рта и ушами. Действенности нового аппарата содействовало усиление общественной работы мозга от роста хозяйственной жизни и усложнения социальных, взаимоотношений, вместе с тем расширение умозрительного кругозора коллективов, уже скрещенного племени. При таких данных использование технических и идеологи-

[с. 169]

ческих преимуществ звуковой речи представляло собою власть над тьмой и отчетливость в даче и восприятии материальных и надстроечных понятий, конкретных и отвлеченных представлений, образов и понятий, а в условиях общественности тех эпох, в зависимости от производственной среды возникновения звуковой речи и способа ее распространения, звуковой язык не мог не стать и орудием власти, как впоследствии письменность, литература и пресса.

Яфетическая теория, стр. 97

…звуковая речь получилась путем диалектического расхождения с господствовавшей дотоле ручной речью, собственно ее порождение обусловлено было длительным процессом борьбы производственно-социальной группировки, обладавшей новой техникой, с производственно-социальной группировкой старой техники, когда, следовательно, было такое время, когда и по возникновении звуковой речи многие массовые коллективы вовсе и не говорили звуковой речью, когда мы понимаем, что раньше звуковой речи вовсе не было, а пользовались линейной или ручной речью, а при этой линейной речи, поскольку не только говорили, но и «думали» рукой, мысль была неразрывна со словом, последнее же с производством, и это перешло, как наследие, и в звуковую речь на первых этапах ее сложения и развития, то совершенно естественно, что мышление также не было и не могло быть достоянием всех масс, как не был общим достоянием язык. И эта разность среды, где возникала и развивалась речь как линейная или ручная, так звуковая, в зависимости от ее количественного объема и ее территориального охвата, соответственного производства с его каждый раз особой функциею и техникой воздействия, органически сказывалась на непримиримых расхождениях и в восприятии предметов, и самой технике такого восприятия, отсюда и необходимость совершенно иного осмысления лексического материала, в том числе и счета, был ли он линейный или уже звуковой на первых этапах звуковых сигнализаций.

К вопросу о происхождении арабских числительных, стр. 627–628

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЗВУКОВОЙ РЕЧИ (гл. третья)

Когда мы приступаем к обучению грамотности на родном языке, то начинаем с букв: предварительно усваивается алфавит. Когда приступаем к обучению чужому языку, то начинаем с ознакомления с отдельными звуками, особенно с теми из них, которые несходны со звуками нашей речи. Так мы приучены к самостоятельности каждой буквы, так привыкли мы к тому, что каждый звук воспринимается отдельно, точно человеческая речь началась с тех отдельных звуковых величин, которые теперь произносятся с такой ясной членораздельностью и легкостью, точно самородки или хотя бы первичные элементы. Между тем ни отдельных звуков, ни даже представления о таких отдельных звуках не существовало и тогда, когда человечество стало пользоваться звуковой речью.

[с. 170]

Впервые сложившаяся речь разлагалась не на отдельные членораздельные звуки, а отдельные звуковые комплексы, цельные слова, в своей цельности членораздельно произносимые всего четыре основы, из которых слагается основной лексический состав языков всего мира. Конечно, каждый из этих четырех основных элементов представлял и комплексный звук с не выделяемыми из его состава потенциальными звуками этого комплекса. Долго и долго отдельные звуки не были дифференцированы в той степени, как впоследствии. Даже став членораздельными, звуки сначала сохраняли диффузность, были диффузными, что отчасти пережило в дошедших до нас языках.fgh

Вначале же у человека не было вовсе привычной впоследствии членораздельности, он в ней не нуждался, обходясь без звуковой речи, располагая обиходной речью кинетической – ручной или линейной. Звуковая речь впоследствии становится обиходной речью, раньше же она была культовой речью. Когда мы встречаемся с фактами существования двух литератур, мирской и духовной или церковной, вернее церковной и мирской, даже двух письменностей, двух алфавитов, это нас не поражает нисколько. Не поражает и то, что у многих народов письменность, resp. литература сначала религиозная, затем лишь мирская или светская, хотя мы отлично знаем, что религиозная, культовая литература у ряда исторических народов, большинства их, позднейшая. Но когда поднимаем вопрос о двух языках, обиходном и культовом, возникает ни на чем не основанное сомнение, хотя разницы между ними было больше, ибо обиходный язык и позднее возникший звуковой отличались друг от друга коренным образом орудием производства, и символы, в одном случае – руки и линии, в другом случае – язык с аппаратом произношения и звуки.

Человек до звуковой речи, культовой, располагал обиходной, говорил линейным языком – жестами и мимикой, причем главную роль в линейной речи играла рука. Этот язык движений, кинетический язык по господствующему в нем орудию производства был, можно сказать, ручным.

Работающая рука была организующим началом, был ручной разум. Звуки не играли в процессе ручного говорения никакой роли, если исключить разве выкрики аффекта, но эти выкрики не были еще тогда вовсе членораздельные звуки.

Раз возникновение членораздельных звуков отнюдь не вызывалось потребностями общения, раз для этого имелся обиходный язык линейный и ручной, раз возникновение членораздельных звуков не могло вызваться потребностью звуковой речи, раз ее не было и нужды в ней не было, то происхождение приходится искать в иных условиях трудовой жизни, именно, как и происхождение трех искусств, одного линейного – пляски, двух звуковых – пения и музыки, т.е. игры на инструменте. Происхождение это приходится искать в магических действиях, необходимых для успеха производства и сопровождавших тот или иной коллективный трудовой процесс. Как известно, пляска, пение, музыка первоначально не представляли трех отдельных искусств, а входили нераздельно в состав одного искусства.

Яфетическая теория, стр. 99–101

До возникновения коллективной или хоровой игры или пляски не могло существовать не только музыкальных инструментов, но и тех музыкальных звуков, которые творит человек. Т.е. магическое действо, сопровождавшее коллективный трудо-

[с. 171]

вой процесс, первоначально состояло не из объединения раздельно существующих теперь трех искусств и еще кой-чего, прежде всего ‘эпоса’ или ‘слова’, носившего в себе каждое самостоятельно, когда оно возникло, особую магическую силу и представлявшего собой независимое чародейство. Оно, магическое действо, выделившее в процессе развития три искусства, по мифологии греков, с тремя их творцами, из коих две музы. Терпсихора, муза пляски, и Мельпомена, муза пения, а один – мудрейший из богов Аполлон, водитель муз, или мудрейший из героев Орфей, первоначально представляло одно нераздельное целое дело без музыкального инструмента, объединение пляски и пения.

Там же, стр. 102

…столь сложное магическое действо не могло обходиться без также чародейственного движения рук, этого важнейшего орудия сигнализации движением или кинетической речи, как не обходилось оно и без пения, вначале и долго бессловесного пения. О бессловесном пении, пережиточно сохранившемся на Кавказе у грузинских племен, так у гурийцев до сего дня, мы знаем хорошо из современности. Тоже самое наблюдается у так наз. первобытных народов, в древности оно же свидетельствуется как факт у армян, свидетельствуется с порицанием, и свидетельствует об его существовании у армян их национальный историк Моисей Хоренский, писатель не позднее VIII века (по преданию V века), усматривавший в такого рода пении варварство. В процессе этого сложного магического действа, какой бы им ни сопровождался тяжкий производственный труд, не могли не нарасти дальнейшие ступени развития чародейственных рук и усиливающих значимость всего действа звуков, произносившихся устами, несомненно, не вполне еще приспособленными к точному и членораздельному их произношению, вначале более горлом и губами, чем наличным теперь распределением этой функции по всем частям гортани и полости рта. Дело лишь в том, что о существовании музыкального инструмента, как мы то представляем, до возникновения звуковой речи мы не можем говорить. Мы не можем утверждать и о существовании таких искусственных орудий производства звуков, как барабан и его дальнейший осложненный вид dayra или ‘кастаньетка’, служащие не столько для развития мелодии, сколько для внесения в них аффекта, подобно выкрикам, и такта. Но отрицать существование этих моментов до изобретения музыкальных инструментов в магическом действе, отрицать присутствие в нем музыкальных звуков этого порядка никак не можем, поскольку для их производства использовалась и продолжает использоваться по сей день рука: речь о tani’e, без которого не обходится ни одна пляска, тем более хоровая…

Там же, стр. 101–102

Так называемые бессловесные песни, о которых у армян с презрением говорит историк-схоластик Хоренский, песни, поныне существующие у абхазов и мегрелов, равно у грузин и других сродных племен, своими припевами нам помогают в определении того единого слова, без которого невозможна ни одна производственная (рабочая или военная, чародейственная) песня, т.е. в этих припевах Aba deila, deila, Orira da ori, чаша – or-i, deli, чаш-а названия богов, пережитки племенных тотемов.

[с. 172]

Это было, как мы теперь уже знаем, обращение к тотему, что явствует и из других обстоятельств. Им можно было выразить в звуках самый главный, самый нужный, впоследствии самый священный и сокровенный из имевшихся у человека образов, и хотя бы в этом одном важнейшем случае заменить звуковым словом ‘руку’. Повторность звукового комплекса являлась магическим средством, что пережило и в общественности с совершенной звуковой речью: в ней уже в соответственной области языка, религиозной, то же самое выражается в повторении одной и той же мысли, одного и того же выражения не только у язычников, напр., в халдских, клинописных надписях ванских царей на колоннах храмов или дворцов, но и у христиан, до сего дня, когда без конца повторяют, напр., ‘господи, помилуй’. В первичных песнях, всегда общих, хоровых, когда не было еще звуковой речи, таким магическим звуковым комплексом могло быть лишь единственное членораздельное слово, впоследствии и название, и тотем данного племени-примитива.

Да и употребление первой звуковой речи не могло не носить характера магического средства, отдельные ее слова не могли не ценить, как чародейство. Ею дорожили и ее хранили в тайне, как в тайне хоронят по сей день чародейственный особый охотничий язык. По переходе же при тогдашних скудных средствах устной речи в более широкое пользование из рук владевшего ею класса, по смешении различных племен-примитивов, немногие природные для них звуки, один у каждого примитива, по всем видимостям используются как некоторый служебный придаток к звуковой речи, как теперь, наоборот, звуковую свою речь мы приправляем движением рук, мимикой и т.п. Чтобы переработать свой природный звуковой комплекс в членораздельные звуки, использовать его, как особым искусством отточенное орудие, хотя бы в одном важнейшем случае заменить звуковым словом руку, служившую орудием бессловесной речи, надо было, следовательно, положить начало творчества членораздельной звуковой речи каким-либо производственным трудом. Каким? Это и есть одна из новых проблем, новейшая, по языкознанию, ставить которую вынуждается яфетидолог рядом фактов и наблюдений, исключительно языковых. Без уточнения вида этого труда, в общей форме можно и сейчас отстаивать положение, что возникновение самой членораздельной речи не могло произойти ранее перехода человечества на производственный труд с помощью искусственно сделанных орудий. До замены ими руки в производстве материальной ценности совершенно немыслима замена руки в производстве духовной ценности, речи из членораздельных звуков. Когда Адам и Ева, по библейской легенде, изгонялись из рая, где, предполагается, без труда можно было пользоваться жизнью, даже наслаждаться, то посылаемое вслед им и их потомству проклятие с точки зрения народившегося к тому времени нетрудового класса совершенно правильно выразилось в наложении на них труда, как наказания. В надуманном раю, где отсутствовала потребность в труде, люди не могли говорить звуковой речью, и они, жившие, следовательно, в досознательно трудовую эпоху, до искусственно организованного творческого труда, немыслимого без искусственного орудия производства, не могли и знать, какое преступление называть проклятием труд, источник того, что в исключительной степени содействовало очеловечению нашего зоологического типа и с ним вместе – возникновению человеческого звукового языка. Звуковая речь не могла, следовательно, начаться раньше распространения навыка искусственной обработки хотя бы камня. Да и после изобретения соответственных орудий производства не сразу, а лишь в процессе развития древнейшей

[с. 173]

палеолитической индустрии, по достижении ею совершенных форм, в ашельскую и ближайшие к ней эпохи, имеем мы основание поместить зачатки звуковой речи, т.е. зачатки ее в первые этапы развития совпадают со временами за сотню тысяч лет.

О происхождении языка (ПЭРЯТ, стр. 326–328)

…в магическом действе, разрешившемся порождением не трех искусств, а четырех – пляски, музыки, пения и зачатков или элементов звуковой речи, в первоначальном состоянии диффузно или смешанно представленных в одном искусстве, последовательность этапов развития в линии интересующего нас вопроса была такова: звуки музыкальные, членораздельные, впоследствии использованные взамен обыденной кинетической речи, вначале лишь магически сопутствующие магическому действу, долго с ним неразлучные.

Яфетическая теория, стр. 105

…Маги и те персидские мудрецы, которые шли поклоняться Христу, и те маги, которые занимаются медициной и т.д. Их нельзя отделять: и то магия, и другое магия. Для иллюстрации своей мысли я могу привести следующий пример: маги, знахари у абхазов большей частью кузнецы. Обязательно он не только кузнец, но и врач. Весь вопрос в том, что специально маги выделяются, выделяются те, которые владеют этим знанием и образуют какую-то группировку. Вопрос не в отдельных обладателях культа. Культ вообще предмет позднейшего образования. С магами у нас дело обстоит неблагополучно потому, что в нашем представлении от этого понятия нельзя не ждать чего-то мистического или культового. У них же, примитивов, на самом деле этого понятия не было.

К бакинской дискуссии, стр. 41–42

О системе звуковой речи можно говорить лишь с эпохи, когда звуковой язык вполне сложился, и получились самостоятельные звуковые сигналы, элементы, ничем не увязываемые с предметом, подлежащим выражению.

Связь звуковой речи с кинетической, зависимости первой от традиций и навыков второй в области семантики (значений слов) была достаточно разъяснена на таких примерах, как восхождение ‘имени’, ‘зова’ к ‘руке’ → ‘знаку’ и ‘мановению руки’ (приглашение к себе жестом).

Сопоставление системы звуковой речи с системой кинетической речи должно начаться с учета взаимоотношений орудий их производства. Разница основная в том, что в кинетической речи нераздельное господство ‘руки’, она и орудие производства и воплощение самой речи.

В звуковой речи орудие производства, язык и аппарат звукопроизводства – одно дело, а сами звуки – другое дело.

Естественно, технически иная, система той и другой речи в отношении сигнализации предметов, т.е. значений с одной стороны жестов и с другой – звуковых элементов, ставших словами.

И тем не менее первое время применения звуковых элементов в роли значимых величин система оставалась первоначальная, именно система кинетической

[с. 174]

речи, в которой звуковые элементы могли играть лишь побочную роль, дополнительную.

Яфетическая теория, стр. 98–99

Мы знаем, что смена кинетической или линейной речи звуковой знаменует смену орудия производства – какого? Казалось, не правда ли, руки – языком? Мы не будем останавливать сейчас своего внимания на участии в кинетической речи рядом с рукой в некоторых ее видах и ног, не говоря вообще о телодвижении и такой существенной помощи, которую оказывает и лицо всеми средствами изобразительности – мимикой. Все эти дополнительные средства подлежат своему палеонтологическому учету, ибо, если участие ног и вообще телодвижения представляют переживания более древней стадиально ступени развития кинетической речи, более того – они могут быть увязаны с языком животных, мимика, наоборот, есть позднейшее достижение, образующее тоже пропасть между языком животных и даже ручным языком человечества. В основе же стабилизовавшийся кинетический или линейный язык есть ручной язык, так наз. язык жестов, и основное его орудие – рука.

Когда речь о кинетическом или линейном языке, как будто иного ответа не может быть, ибо, если бы мы вздумали остановиться на его названии – кинетический или линейный, то это лишь выявление продукции руки, движения (греч. κινηοις) и изобразительности, следовательно, линий, а никак не конкретный какой-либо материал, используемый для речевого производства. Достаточно сказать, что линейность может быть осуществлена не только не материально летучим неустойчивым движением непосредственно ‘руки’, resp. ‘пальцев’, но и материально при инструментальной их смене, стиле, резце, кисти, пере, фиксирующими линии красками, что, будь это письмо или живопись, находится также в генетической увязке с речью, заменяя ее идеологическую функцию или разбивая ее единство.

В порядке, однако, смены языка языком, ручного языка звуковым, происходит, значительное осложнение техники.

Язык и письмо, стр. 10–11

Что касается звуковой речи с ее технической реальностью, то точное наименование орудия его производства также не достигается словом ‘уста’ или ‘рот’, как и анатомическим термином ‘язык’. При уточненном техническом подходе к этому сюжету без углубления в сущность процесса мы в качестве орудия речевого производства ожидали бы прежде всего ‘губы’, как непосредственно зримую часть ‘рта’. В терминологии это не изменило бы дела сравнительно с тем, когда орудием речи по наличным наименованиям приходится признать ‘уста’, рот’, ибо ‘рот’ и ‘губы’ раньше назывались также одним и тем же словом. При уточненном же техническом подходе, опять-таки не выходя при восприятии звукового языка за пределы голого механизма, мы в качестве орудия речевого производства могли бы ожидать ‘гортань’, ‘горло’, как наиболее существенную часть полости рта в произнесении звуков, особенно древнейших заднеязычных спирантов и аспиратов, присущих языкам архаичных систем, в числе их языкам яфетической системы: спирантов ħ, h, аспиратов или длительных – k^h → g^γ → q^h или взрывных k_۶, g_y, q_۶ простых k, g, h, не говоря о более архаичных диффузных, т. н. лабиализованных k_o, g_o, k_o, q^h_o, q_o, g_o и так называемых

[с. 175]

йотированных k^h_y, g^γ, q^h_y, и т.д. Вполне понятно, что наречение языка не могло состояться в первобытном обществе с таким уточненно-исследовательским технологическим его восприятием. Вообще появление наименования такой надстроечной категории, как язык-речь, это дело одной из позднейших ступеней стадиального развития звуковой речи. Но и тогда, когда к языку стали подходить с технологическим восприятием его звучания (говорения) и усвоения (слышания), насколько внимание устремлялось на общее восприятие орудия речевого производства, таковым не мог не явиться ‘рот’, ‘уста’, как вместилище всей сложной системы произносительных органов, или язык, как наиболее активный их представитель, подвижной, как рука, и причастный к производству всех звуков, чем древнее, тем активнее (достаточно сослаться на такие фонемы яфетических языков архаичной системы стадиального развития так наз. горских языков, как hθ_y и т.п.).

Но в нашем современном восприятии звуковой речи не можем не учесть факта, что это не кинетический или ручной язык, чтобы физическая часть тела сама по себе, подобно руке, сошла за орудие речевого производства: в звуковом языке орудием речевого производства скорее намечается надстроечный материал, воспринимаемый слухом, и как ни углубляться в архаичность, какие бы нам ни удалось установить диффузные звуки, вплоть до известных четырех элементов в их первичном произношении без членораздельности трех составляющих еще издревле их фонем, приходится считаться именно с этим звуковым достижением, захватывающим в одно целое и ухо, орудие слушания с приспособленным слухом. Кстати, попутно укажу, что у грузин специального названия для уха в древнелитературном феодальном языке вовсе не было: его называли словом sa-s + me + n-el, буквально означающим орудие для слушания .

Там же, стр. 12–13

…звуковой материал и есть то средство, орудие. Будет, однако, правильнее сказать: не простое природой созданное орудие, а вещество, организующее общественно оформленное орудие не только звукового языка, но вообще речевой культуры, зависевшей в своем росте и развитии от роста производства и социальной структуры, без чего не было бы не только выделения отдельных самостоятельных фонем из четырех лингвистических элементов, но и развития самих этих музыкально-песенных и производственно-социально значимых элементов в лингвистически значимые элементы. Развитие лингвистических элементов в удовлетворение общественной потребности в речи шло также по ступеням стадиального развития, сначала труд-магически необходимой, затем культово- и героическо-эпической, и лишь впоследствии бытовой разговорной, каковой длительный процесс развития воздействовал в свою очередь на приспособление органов произношения, через развитие трансформаций лингвистических элементов и выделявшихся из них звуков.

Учет творческого напора идеологии общественности, скроенной по производству, на развитие фонем, представляет с точки зрения нового учения об языке, яфетической теории, очередную задачу, совершенно реально вставшую перед нами, как и то, что идеология в свою очередь, отражая производство и социальную структуру через мировоззрение, сама воздействовала на лингвистические элементы и впоследствии выделившиеся из них самостоятельные звуки через процесс мышления и лишь потом на обработку органов произношения. И как ни сложен по совокупности этот

[с. 176]

извилистый путь, весь процесс развития стимулировался, как творческим моментом, все теми же факторами, производством и социальным строем, их потребностями. Тем более понятна должна быть формовка самих слов, первоначально четырех элементов и их разновидностей, по производственно-социальным группировкам.

Язык и письмо, стр. 13

К вопросу о происхождении звукового языка, специально звуковой речи человечества, мы подходим прежде всего со стороны роли слов, как носителей того или иного значения. Стороны звуковая и вообще формальная есть техника, ею определяется та или иная практика речи, но менее всего ею определяется происхождение. Мне уже приходилось обращать особое внимание в печати на исключительное преимущество яфетического языкознания, именно, в семантике[3], значимости слов. Индоевропейская семантика обоснована анахронистически на житейских соображениях современного или древнего исторического быта, порою на объяснениях культурно-исторического порядка, путем отвлеченных логических построений, недоступных и прямо-таки чуждых первобытному человеку. Большую уверенность в правильности нашего подхода вселяет яфетическое языкознание, когда оно вскрывает, что «семантика вытекает, как морфология речи, из общественного строя человечества, его хозяйственно-экономически установившихся социальных условий, часто не имеющих ничего общего ни с нашими теоретическими построениями, оказывающимися в основе воздушными замками, ни с нашими реально-материальными восприятиями, анахронистически переносимыми на общественное мышление доисторического человека»[4]. Такой научный анахронизм ничем не лучше того, что верующие и ученые богословы свои нынешние представления о боге переносят на первобытное человечество, в этом даже усматривают одно из доказательств бытия бога, всегда, мол, существовавшего в сознании человека. Зарождения речи вне того или иного общественного строя нет, как нет у слов иных значений, кроме порожденных определенным строем, созданным определенной хозяйственной жизнью и вытекавшим из этого строя мировоззрением.

О происхождении языка (ПЭРЯТ, стр. 317–318)

С яфетическим языкознанием и его теорией мы сосредоточиваемся не на одной речевой стороне человеческой культуры. Вопрос идет не об языке, далеко не об одном языке, но и о вещах, о вещах материальных, объективно существующих в природе или существующих в ней же по представлению человека. Ведь для человечества существует лишь то, что оно осознало или осознает. Элементарно, что у доисторического человека осознание вытекало не из точных, исторически приобретенных впоследствии знаний материальной сущность предмета, а оно возникало и двигалось вперед от восприятия природным инстинктом видимость предмета, видимости соотношений предметов, силой воображения и в образах раньше, чем в отвлеченных самостоятельно выкристаллизовавшихся понятиях. Доисторический язык – это особое лишь доисторическое общественное мышление, эти доисторические верования и эпос,

[с. 177]

доисторическое художественное творчество, доисторические формы хозяйственной жизни и продукции. Следовательно, языкознание, которое вскрывает нам своей палеонтологией такое доисторическое состояние человеческой речи до стадии развития, когда слово и вещь вскрываются образно покрывающими друг друга в общественном мнении, когда шло буквально мифотворчество, т.е. творчество со. словом и сказания в образах, мифах, – это языкознание есть не только этнология, ее существенная часть, но и важнейшая часть археологии, археологии не в смысле науки о старье, хотя бы старине и древностях, а науки о началах, как то значит греческое слово αρχή причем яфетическая палеонтология речи нас уводит далеко за пределы времени, вскрываемые рукотворными памятниками материальной культуры, до появления древнейших из них в мире. Человек мыслил, образуя еще стадное общество, на грани с общественностью, животных, не творя еще вещей, а лишь используя дары природы в готовых формах.

Об яфетической теории (ПЭРЯТ, стр. 193–194)

…Естественно, нам не обойтись без опоры в баснях да мифах, хотя бы живых до современности. В актуальности их для самых глубоких теоретических изысканий не может быть ни малейшего сомнения, если мы всерьез думаем вырвать девственные по новой культуре, надстройке современного производства и техники, массы из когтей впившихся в них кровопийц, хищнических, но стройных веками строившихся идеологий, корнями в отжившей материальной реальности.

Нужно ли знать факты, стр. 203

Кому, в самом деле, нужны бабушкины сказки? Конечно, никому. Из них, казалось бы, ни шубы не сошьешь у нас, ни в Персии халата не скроишь. А на деле? Что вы скажете, когда общественно выявляющая себя среда в Персии пронизывает современность не одной дневной действительности? Она обволакивает ночную передышку, отдых от работ, именно трудящихся масс (и правда ли только «невежественных» крестьянских?) паутиной из этих именно бабушкиных сказок – паутиной, обращенной в железные тиски старого мировоззрения, тормоз нормального хода развития науки, следовательно, и мирового процесса человеческого творчества в производстве и его надстройке.

Там же, стр. 203

…фольклор, на который литературоведы зарятся как на предмет своих исследовательских вожделений (и он доселе жертва их исследовательских проработок, да еще этнографов под руководством антропологов-натуралистов или без всяких руководств), лежит девственно непочато в отношении теоретического исследования.

Там же, стр. 206

…обычно предполагается так, что люди говорили, разумеется, на архаичном языке, когда возник эпос. Это недоразумение, поскольку речь идет о возникновении первозачатков эпических сказаний, первых их оформлений, а не окончательно

[с. 178]

сложившейся структуры и их переработок на различных уже позднейших национальных языках. Когда появился гомеровский эпос, то, разумеется, существовал греческий и разговорный язык, но его не одни корни уходят в доэллинский мир, как и имя Гомера: γomer (литер.) ведь не греческое слово, оно унаследовано греками от первоначального населения страны, из которого они, эллины, выработались со своим новым языком и со своим эпосом. На языке того первоначального населения с языком яфетической системы γomer вовсе и не простое частное личное имя кого бы то ни было. Палеонтология речи нам теперь дает прочное основание утверждать, что, минуя разнообразные использования его в смысле нарицательных имен, когда речь о поэте столь древнего еще до индоевропейского по зачаткам эпоса, уотег это ‘маг-сказитель’, воплощающий в себе тотемное божество определенного уже так наз. народа, первично тотем вошедшей в его состав производственно-социальной группы, носившей то же название, оно же впоследствии название героя.

И когда вопрос с позднейшей по ступени стадиального развития разговорной звуковой речи переходит на эпический язык, то ответ опять не может быть единым в зависимости от того, какое эпическое сказание имеется в виду, героическое или культовое, т.е. то ли, когда звуковой речи для разговорного обихода все еще не было, или еще более ранних эпох, когда звуковой язык сводился к речевой культуре, представляющей собою, лишь оракулы и иные магические изречения, resp. песнопения в честь тотемов или уже богов, в зависимости от того, о какой ступени развития форм социальной структуры позволяет нам говорить производство того времени своими формами, своим материалом и своей техникой. В языке этих оракулов и магических песнопений никак не можем мы искать ни увязок, будь это союзы или местоимения, ни, разумеется, глаголов. Это были еще комплексные подборы звуковых символов линейных образов кинетической речи с представлениями нового мировоззрения, которое не находило возможности уместить себя в рамках ручного языка. Палеонтологический анализ дошедших до нас языков архаичных систем, в том числе языков «полистадиальной» яфетической системы, дает возможность получить конкретное представление о таком действительно первобытном звуковом языке. И вот этот первичный и по узкому объему и, разумеется, по первобытной структуре язык может найти дату своего происхождения на той ступени стадиального развития человечества, в том пласте культурных наслоений диахронического разреза, к которому относятся или могут быть отнесены предметы с изобразительными мотивами, поскольку в них, этих изобразительных мотивах, можно распознать магически значимые геометрические, resp. растительные или фигурные рисунки-символы, зачатки первобытной письменности. Палеонтологические изыскания на основании языковедных данных нам дали опору для работы над такой проблемой, как то можно видеть по появившейся в печати еще в 1927 г. статье «Происхождение терминов ‘книга’ и ‘письмо’ в освещении яфетической теории»[5]. В наших утверждениях мы оказались поддержанными неожиданно для себя положениями других специалистов, работавших на ином материале и, конечно, иным методом, как, напр., этнолога Леви-Брюля и кельтолога Loth’a. He на одной странице той нашей работы языковедные факты побуждали нас повторять один и тот же ряд эволюционирующих значений – ‘тотем’, позднее – ‘бог’, всегда ‘знамение’, ‘образ’, ‘знак’, – они же в терминах, имеющих значения ‘письма’, ‘рисун-

[с. 179]

ка’ и ‘узора’ (‘вышивки’, впоследствии и просто ‘шитья’), одинаково на языках различнейших систем, аморфно-синтетической – китайском, полистадиально-яфетической, чувашской, угро-финской, семитической, прометеидской (так наз. индоевропейской) и т д. В тот же круг понятий одного и того же происхождения с письмом тогда же вошли не только ‘книга’, ‘буква’, но и ‘печать-перстень’, самое русское слово «печать» как вклад одного из яфетических языков Кавказа. Разъяснилось и то, почему название книги оказалось общим у русских с кавказскими армянами и месопотамскими семитами-ассирийцами, у последних двух с значением лишь ‘печати-перстня’, как то наблюдено было раньше соответственными специалистами, терявшимися перед фактами, не зная иного пути общего их происхождения, как заимствование. Разъяснилось тогда же и то, как «книга», как слово для выражения ‘книги’ у грузин оказалось общим с латинянами-римлянами, у последних в значении ‘знака’, ‘письма’, что раньше и не было вовсе наблюдено, как и то, что грузинское ‘писать’ со сродным армянским словом того же значения, имеющим распространение по всему угро-финскому северу или восточной Европе, равно в пережиточных языках доиндоевропейской архаичной системы Индии, все с тем же значением ‘письма’ или ‘книги’, застряло в скрещенном латинском слове со значением ‘буквы’, а у греков оно же обозначает в развитии все еще тотема – ‘чудище’, ‘чудо’ и т д., и т д В настоящее время мы располагаем уточнением и углублением тех же результатов, и, тем не менее, мы можем повторить без единой фактической поправки такие положения из этих результатов, как то, с одной стороны, что «человечество своим творчеством все видоизменяет, видоизменяет свою общественность и мировоззрение в связи с видоизменением материальной культуры, видоизменяет в корне, естественно, и значения слов», с другой стороны то, что, «как подтверждает палеонтология речи, все эти термины [письменности] носят [в конечном счете] племенное название, [первично] название бога – ‘тотем’, ‘магия’»[6], и все «эти ‘знаки’, и эти ‘образы’, и эти ‘тотемы’, все знамения не осознавшихся в реальном существе сил и явлений природы [коллективный] человек, звуковую речь построивший в развитие линейной, и в звуках не мог выразить иначе, как в эпохи линейной речи, когда прибегал еще к ‘руке’, что и выразилось на выборе звукового символа, на способе выражения словом, означавшим ‘руку’ Это техника, но отнюдь не существо и назначение, следовательно, не значение предмета и обозначающего его словаю. Значение, как выяснилось, определяется функциею»[7].

Язык и письмо, стр. 15–17

Начальная звуковая речь – культовая, собственно магическая, ею пользуется ограниченное число лиц.

Расширение круга пользующихся звуковым языком, умножение звуковых слов по профессиональной линии, номадную-кочующую ли ведет еще человеческий коллектив жизнь, травоед ли он или уже охотник, идет все с сохранением культового характера за речью, слова продолжают быть магическими, играют роль не только орудия общения, в начальные эпохи не столько орудия общения (тогда общаются еще кинетической или ручной речью), сколько вспомогательного средства для успеха в своем производстве, удачном сборе съедобных, равно целебных трав или удачной ловле

[с. 180]

дичи. Этим магическим характером подлинно первобытного быта, связанного с хозяйством травоядения или древоядения, поедания древесных плодов, сока деревьев или животноядения, и объясняется пережиточное сохранение, напр., магического характера, таинственного, за речью во время охоты: в быту на Кавказе у сванов, абхазов и по сей день существует особый охотничий язык.

Яфетическая теория, стр. 63–64

Творчество изначальных эпох происходило при мировоззрении человеческого коллектива, находившегося полностью во власть природы, и, казалось бы, мышление, следовательно, и речевая культура могли слагаться в зависимости от производства, протекавшего во все моменты его процесса в общении с природой, ее непосредственно используемыми силами, и как материал, и как орудие, и как отводимое для производства место и равным образом время. Возникавшие в условиях такого непосредственного воздействия природы представления не могли не отражать опытно приобретенных знаний, но при отсутствии данных для проникновения в причинность явлений на помощь приходило уменье общения с этой неизвестной силой, собственно воздействия на нее движением, и это производственное действие и есть магия.

К вопросу о происхождении арабских числительных, стр. 628

Как звуковая речь возникла лишь на известной ступени развития материальной культуры, ибо до выработки орудия производства, уже отделанного и усовершенствованного, не было и не могло быть звуковой речи, так до определенного момента, эпохи нового сдвига в технике производства и с ним в социальной структуре, социальном быте, не было и не могло быть логического мышления.

Это важно усвоить не только как положение теоретического учения, но непосредственно и в применении к вопросу о распространении звуковой речи, а посредственно и для того учета количества населения, которое представляет существенный интерес для языковеда-палеонтолога, интересующегося происхождением и развитием первичной звуковой речи. Звуковой язык на первых шагах своего роста распространялся так же, как впоследствии грамотность среди неграмотных: человечество, массово говорившее еще кинетической речью, языком жестов и мимикой, ручным в основе языком, приобщалось к звуковой речи при соответственном уровне зачаточного развития созданной человечеством материальной культуры. При более же низком уровне развития материальной культуры в среде тех или иных социальных слоев, тем более при полном в некоторых частях света ее отсутствии и при связанном с ним дологическом мышлении требовались, следовательно, громадные усилия, чтобы овладеть звуковой речью.

Почему так трудно стать лингвистом-теоретиком, стр. 21–22

Как пока в кругах с лингвистическим мировоззрением индоевропеистической школы идут споры о том, глагол ли сначала или имя, тогда как этот вопрос окончательно решен яфетической теориею в пользу факта позднейшего происхождения глагола, как пока и кое-где все еще не без влияния все того же пережиточного глот-

[с. 181]

тогонического мировоззрения ставится вопрос, в кругах уже не одних лингвистов, что раньше, мышление или речь, звуковая речь, тогда как яфетическая теория упразднила возможность такого вопроса установлением факта, что язык человеческий не начинается звуковой речью, что звуковая речь явная преемница кинетической, ручной или линейной речи, речи движением руки и мимикой, что она унаследовала от своей предшественницы филиацию семантических связей в словах, переводя линейные символы ручного языка на звуковые символы привычной нам, теперь единственно мыслимой речи, которая, следовательно, возникла уже тогда, когда мышление, конечно, давно существовало, и как пока для ряда других столь же кардинальных технических или идеологических проблем, уже разъясненных окончательно новым учением об языке или поставленных на путь окончательного решения фактически и практически, старое учение все еще ищет теоретических путей для разъяснения, хуже того, не находя их, вследствие несостоятельности своего метода, не только снимает эти вопросы с очереди, но объявляет их ненаучными; то же происходит с основной проблемой о взаимоотношениях языков в международном масштабе.

Актуальные проблемы и очередные задачи, стр. 28

…и при наличной пока в новом учении разработанность палеонтологии речи яфетическая теория устанавливает, что звуковая речь возникла вовсе не от звукоподражательных слов; звукоподражательные слова – позднейший вклад человечества в языковые средства, когда у племен был в распоряжении богатый лексикон. У племен же примитивов было всего-навсего по одному слову, т.е. у племен в примитивной стадии их развития еще не было звуковой речи, люди говорили жестикуляциею и мимикой, воспринимая мир и всю окружавшую их жизнь в образах и по сродству образов и соответственно объясняясь друг с другом линейными движениями, символами тех же образов и форм. Когда же началась звуковая речь, слова служили символами-образами: первобытный доисторический человек представления имел образные, ассоциации у него были в образах, не в отвлеченных понятиях.

Звуковая речь началась сравнительно поздно, во всяком случае в связи с переходом человечества с естественных орудий производства на искусственные, им созданные и отработанные, после этого перехода.

Язык возникал не в одном пункте, а по всей полосе расселения доисторического человечества вокруг Средиземноморья и далее, проходя в каждом территориальном отрезке, в каждом ландшафте особое скрещение одних и тех же примитивно-племенных слов, и звуковой язык был вначале не один, а бесконечно многочисленное количество языков.

Звуки речи не имеют ничего общего с естественным животным звукоиспусканием. Животные звуки были, разумеется, и у человека в его состоянии еще зверином. Но звуки речи, так называемые фонемы, это результат особой работы человека, коллективной работы над ее производством; они получены в результате общественной работы, по всем видимостям, с коллективной или хоровой песней. В первый момент выработаны сложные звуковые комплексы: первые звуки были все сложные, все аффрикаты, так обильно сохранившиеся в яфетических языках, осложненные полугласными, как некоторые трехсложные звуки в абхазском, которые впоследствии раскрывались в слова, у каждого племени-примитива одно слово, оно же тотем – бог,

[с. 182]

первый тотем ‘небо’, которое, как постепенно выясняется, составляет центральный образ и от которого идет громадное количество семантических разрезов, т.е. различные ряды связанных точно цепью значений…

Дальнейшее оформление зачаточного звукового языка и развитие в смысле форм зависело от форм общественности, а в смысле значений от общественного мировоззрения, сначала космического, потом племенного, сословного, классового и т.п.

К происхождению языка (ПЭРЯТ, стр. 270–272)

Не только для различных обиходных предметов, но даже для слова ‘говорить’ не было общего термина. Каждое основное яфетическое племя имело собственный глагол в значении ‘говорить’, совпадающий в звуковом отношении с его племенным названием, т.е. термин слова ‘говорение’, ‘речь’ был формально тотемом или этнонимом, предметом, величаемым его же, племени, названием, священным или «знаменным» названием, так как яфетидологически всякое имя есть уже ‘знамя’, ‘знамение’. Может быть, и по существу слово для племени было действительно тотемом, его богом. Впору думать, что евангелист Иоанн берет не из схоластических соображений, а из источника живого предания о действительном доисторическом положении вещей то, что пишет: «вначале было слово, и слово был бог», и это надо понимать не мистически, а совершенно реально и конкретно. Факт во всяком случае тот, что общего термина для речи не было и, выражая акт говорения, пускали в дело этнический термин в зависимости от яфетического племени, о котором шла речь, и выходило, что ‘ионянин’ или ‘ион’ ‘ионит’, ‘ибер иберит’, ‘этруск расенит’; ‘скиф скифит’, σκυθίζει и т.д., во всех случаях в смысле нашего ‘говорит’, что в данный момент нас и интересует. Так как даже чистые яфетические языки дошли до нас в скрещенном виде, то в каждом из них находим два, иногда три и более таких если не тотемных, то во всяком случае этнонимных глагола, означающих ныне совершенно абстрактно ‘говорить’, ‘вообще говорить’ без всякого уже отношения, в сознании говорящего, к племени, от которого глагол происходит, представляя его подлинное название. Так, переводя палеонтологически глаголы со значением ‘речи’, древние грузины ‘расенят’ и ‘скифят’, новые грузины ‘скифят’ и ‘иберят’, мегрелы ‘иберят’ и ‘скифят’, армяне ‘ионят’, ‘расенят’, ‘иберят’, ‘сарматят’, халды в ванской клинописи ‘сарматят’ или ‘албанят’, баски ‘расенят’, ‘иберят’ и т.д., и т.д., причем нет и следа существования единого термина ‘говорить’ для всех яфетических племен и народов. И более того, с таким положением вещей, полученным в наследие от доисторического и протоисторического состояния культурного мира, пережитком первобытного варварства, не могли справиться ни древний культурный мир, ни новый или новейший. Несмотря на скрещение с индоевропейским, казалось бы, все перевернувшим этническим потоком[8], даже древние классические языки не имели одного общего глагола ‘говорить’. Вообще, индоевропейские языки в Европе сохранили завещанные от яфетидов тотемные глаголы, и потому по Средиземноморью – греки ‘ионят’, ‘расенят’, латиняне ‘расенят’, романские народы ‘расенят’, ‘иберят’, по полосе внутренней Европы – германские народы ‘скифят’ и ‘иберят’, славянские ‘скифят’, ‘иберят’, иранцы ‘скифят’, как из семитов ‘иберят’ евреи, равно сирийцы и ‘сарматят’ или ‘албанят’,

[с. 183]

если не ‘иберят’, арабы, равно сирийцы. Мы, конечно, не входим в детали, картина на самом деле еще более пестрая, но факт остается фактом, именно, необходимость рассеять мираж какого бы то ни было единого праязыка, ибо даже слова для выражения речи не было единого вначале у человечества, как не было в сознании тогдашнего человека единого для всего человечества бога.

Из поездки к европейским яфетидам (ПЭРЯТ, стр. 173–175)

Само собой понятно, что никакого единого языка на заре человечества не было и, как вскрывает яфетическое языкознание, о таком едином языке только первобытная наивность может ставить вопрос. Начальная речь это зачаточное стадное звукоиспускание различных видов человеческих творений, как животных, у различных видов различные звуки или нечленораздельные звуковые комплексы. Собственно, самой речи еще нет до возникновения племен в путях скрещения различных стадных объединений человеческих тварей различных видов. С племенем, всегда скрещенным и располагающим, уже в соединении, естественными животными звуками различных видов, начинается обогащение языковых средств и очеловечение звуковой речи с ее осмыслением, возведение звуковой речи на уровень осмысленного, уже человеческого взаимообщения, происходившего при посредстве линейного или графического языка, жестов и мимики. Но у каждого племени, какое бы оно ни было скрещенное и сложное по речи, свой особый язык; общи у различных племен на этой стадии доисторического развития человечества лишь типология и семантика речи, т.е. построение речи и в ней осмысление немногих находившихся в распоряжении племен слов, но сами звуковые комплексы, самый звуковой язык у различных племен изначально различный. Общий язык ряда племен, тем более единый язык, есть позднейшее достижение, впрочем, не вполне осуществленное, а давшее различные семьи языков. Само образование семей языков есгь позднейшая стадия в развитии языков многоплеменного человечества, в числе их образование индоевропейской семьи есть последний пока пройденный этап на этом пути изначального множества языков к единому языку. И не только единый праязык индоевропейской семьи языков есть фикция, но самое определение этой семьи, как расово отличной речи, есть такая же фикция.

Об яфетической теории (ПЭРЯТ, стр. 194–195)

Сравнительная, работа в нескольких плоскостях вскрывает невероятную глубину времен зарождения человеческой речи, поскольку эта глубина освещается не последовательностью фактов одних звуковых перерождений исторической длительности в одной какой-либо типически сложившейся семье языков, а непрерывной цепью пройденных этапов типологических переоформлений, каждый этап длительности геологического процесса, при этом рядом с фонетическими и морфологическими, вообще, чисто языковыми, перерождениями приходится учитывать соответственное естественноисторическое развитие общественности и перерождения социальных типов бытия, прослеживая их на языковых фактах, особенно в морфологии и семантике в глубь времен, за пределы семьи в обычном родовом восприятии, через матриархат к тотемическому строю и далее. Следовательно, дело не только лишь в том, что, в порядке последовательного развития одного типа из другого, языки флективные,

[с. 184]

агглютинативные и синтетические, или аморфные, образуют непрерывную хронологическую, цепь в пределах одной и той же семьи яфетических языков. Дело и не в том, что трехсогласный состав яфетических корней, вторящий такому же положению в семитических языках, вскрывается как результат развития более раннего состава из двух согласных и т.п. Дело в том, что в явлениях языка закономерно отражается общественность с ее психологией различных эпох, в том числе и древнейших. Формы множественного числа оказываются нормальным состоянием имен, так как еще не было представления об индивидуальном существовании в наличной общественности стадного периода. Лица не различались в речи даже тогда, когда уже появилась потребность различать их: одно и то же слово служило, для выражения каждого из трех лиц. То же самое слово, обратившееся в личное местоимение, долго еще носило форму множественного числа, так как восприятие единой личности было все еще чуждо господствовавшей общественности. Особенно ярко наблюдается пропасть, отделяющая те доисторические времена от исторических эпох, в значимости слов или семантике. В доисторические времена существовали не только иные значения, но совершенно иные основы словотворчества и словоупотребления, – в зависимости от общественности и неразрывно связанной с ней психологии. В яфетических языках наблюдаются отложения словотворчества из эпох восприятия мира в образах космических и микрокосмических явлений, когда небо, земля и вода представлялись одним предметом, по всей видимости живым существом, существом, находившимся в трех плоскостях, верхней, земной и преисподней, а члены его тела представлялись повторением такого же космического восприятия физического строения человека. Все это давало возможность выражать мысли небольшим запасом средств звуковой речи, получавшей гражданство взамен начальной – изобразительной (или жестами, или мимикой). Яфетические языки вскрывают, что «слово» первоначально воспринималось не как нечто произносимое, а как орудие взаимоосведомления; яфетическая звуковая речь сохранила такое восприятие речи, между прочим, в термине «говорить», собственно означающем «осведомляющий устами» или «лицом» (ср. pir-utkv-i «бессловесное, животное», буквально «не умеющий осведомлять устами или лицом»). Состав первых произносимых слов, естественно, скудный, определялся прежде всего вкладом тотемно-организованной племенной жизни (как бы ни понимать тотем – как религию клана, комплекс социального, психологического и обрядового элементов, или еще иначе). При примитивном племенном тотемизме, когда одним именем или эмблемой обозначалось и племя, и «священные» для него предметы, словарное обогащение звуковой речи могло наступить только при образовании отдельных кланов из различных племен на тотемных началах, путем социализации индивидуальных тотемов. С этим связана неизбежность скрещения языков, процесса, столь же необходимого вначале для зарождения вообще человеческой речи, как впоследствии для выработки новых более совершенных ее типов и для зарождения новых многочисленных видов и подвидов.

Яфетиды (ПЭРЯТ, стр. 113–115)

…выяснилось, что не только не было единого праязыка или вообще праязыков, восстановлением которых занимались и продолжают заниматься уважаемые коллеги старой школы, но вначале не было вообще звуковой речи, хотя язык уже имелся. Не только дело не начиналось с отдельных звуков, когда стала слагаться звуковая

[с. 185]

речь, но представление об особом бытии этих речевых элементов, так называемых фонем – совсем позднее явление, и звуковые законы, устанавливаемые в интересах формальной классификации определенных языков, имеют значение для языков позднейших стадий развития, да и в них, чем древнее система звуковой речи, чем древнее стадиальное ее развитие, тем свободнее и неустойчивее эти так называемые фонетические законы. Вопрос об очеловечении животных звуков в целях непосредственного создания звуковой речи есть одно недоразумение, ныне подлежащее скорейшей сдаче в архив. Между говорящим человеком и животным, абсолютно не имеющим речи человеческой природы, глубочайшая пропасть. Пропасть эта была бы непроходимой, следовательно, язык пришлось бы признать даром божьим или, что то же, чудом природы, если бы в промежутке не господствовало и не творило существо, выработавшее себе руки, оно же homo sapiens, человек уже с разумом, ибо руки дали человеку возможность творить и знать, руки послужили орудием общения, руками говорили в течение многих тысячелетий, десятков тысячелетий, говорили ручной речью, языком кинетическим, языком жестов и мимических движений, и люди в обиходной жизни не нуждались ни в какой звуковой речи. Потребность в звуковой речи возникла с образованием зачатков классовой дифференциации, когда в связи с магиею выработалась социальная группировка с таинственными магическими действиями в плясках, песни и играх, где в процессе мерного выкрикивания стали выделяться артикулированные звучания, членораздельные комплексы будущих отдельных звуков, слова-символы магического значения. Вначале при возникновении звуковой речи было всего-навсего, точнее – глоттогонически использовано было четыре таких слова, четыре элемента, обозначаемых нами условно четырьмя прописными, буквами латинского алфавита А, В, С, D. Все языки мира, о части ли словарной идет речь или о грамматическом строе, состоят из этих, только из этих четырех элементов, так как эти элементы, не означавшие вначале ничего, имея лишь функцию магического средства, впоследствии стали тотемами, далее предметами культа, далее божествами отдельных социальных группировок и сделались еще позднее (именно, после возникновения племен и лишь в связи с ним выделившихся родов) племенными названиями. И потому-то эти четыре элемента иногда называются племенными названиями в условно выбранных наиболее распространенных разновидностях, разумеется, позднейшего произношения: sal (элемент А), ber (элемент В), yon (элемент С), rош (элемент D). Эти ныне отбираемые нами разновидности четырех элементов, эти так наз. племенные названия sal, ber, yon, rош в своей безукоризненной речевой членораздельности, повторяю, позднейшего происхождения, они лишь условные в отношении произношения заместители первичных четырех звуковых комплексов магического действа, и одно сплошное недоразумение, когда их пытаются свести к трем или даже к одному архетипу путем отожествления отдельных в их составе звуков, первично вовсе и не выделявшихся как отдельные фонемы.

В учебнике нового учения об языке имеется таблица основных закономерных видоизменений этих четырех элементов, на какие разлагаются все звуковые языки мира[9], следовательно, и абхазская речь. А смысл этих четырех элементов? Первоначально никакого, ибо, еще раз повторим, не для языка они созидались, а впоследствии долго держался один и тот же смысл. И это позднейшее осмысление определя-

[с. 186]

лось историею хозяйства, форм общественного строя и мировоззрения, и лишь с развитием этих социально-экономических факторов развивалось и богатело содержание языка, умножались и уточнялись значимости его элементов, уже слов. Как нельзя ни одному народу вести особого хозяйства в путях развития без связи с другим народом, так не было и не могло быть у отдельного какого-либо народа независимого языкотворчества. Языкотворчество или глоттогония есть процесс мировой, и на этом пути значение исключительного фактора получило так называемое скрещение, когда в процессе схождения различных социальных группировок и далее образования, ими более сложных хозяйственных ячеек, впоследствии племенных образований, и еще далее наций, простые элементы, слова отдельных социальных группировок, двух, даже трех – слова с одинаковым значением соединялись воедино, образуя так называемые скрещенные слова. Без этого процесса звуковая речь не могла развиться. Звуковая речь, однако, долго распространялась классово, как впоследствии, по изобретении письма – грамотность. Люди долго также обходились без звуковой речи, беседуя свободно кинетическим языком, ручным языком линейных движений, как доселе миллионы населения обходятся без письма, просто неграмотны и в так называемых культурных странах.

Классовая культура, делая свой отбор, довела развитие одних языков, государственных, так называемых национальных, на самом деле также классовых, или доводила их до последних ступеней развития, до систем наиболее развитых, отбрасывая на своем пути языковые интересы других уже беззащитных, хотя и используемых классов. В то же время руководящие классы различных стадий общественного развития, при их отходе в процессе диалектического развития от средоточия общей работы над приращением речевой культуры, при появлении им смены в центре языкотворчества, отливали в различные страны света с звуковой речью соответственного стадиального строя. Потому языки более архаичных систем находятся на периферии мировой экспансии, если не считать реликтовых единиц, пережитков, как из яфетических языков баскский в Пиренеях, вершикский на Памире и несколько десятков языков в Кавказских горах. Увязка же языкознания с историею материальной культуры, хозяйства, форм общественного строя и мировоззрений, вообще надстроечных культурных ценностей, дала опору для классификации языков, собственно различных их систем по периодам, последний из которых четвертичный, предыдущий третичный, куда относятся и яфетические с большим диапазоном формальных расхождений между собой и т.д., и т.д.

Постановка учения об языке в мировом масштабе и абхазский язык, стр. 10–13

С момента использования элементов как звуковых сигнализаций тех или иных уже общественных представлений (конечно, не индивидуальных и не материальных), требовавших своего точного общественно-понятного выражения, судьба тех же элементов, уже слов, хотя бы с неустойчивым вначале значением, но устойчивым и последовательным использованием их для выражения общественно наросших представлений и понятий, связывалась все сильнее и сильнее с общественностью, за рамками магической организации, и с ее предпосылкой, хозяйством. В зависимости от разности территориальных условий, типа хозяйства и ступени развития общественности, значения одних и тех же элементов разнообразились, выбор того или иного элемента

[с. 187]

для использования в том или ином значении в различных территориальных объединениях разнообразился, но уже на дальнейших ступенях развития новой системы орудия общения с ростом общественной потребности в ней, т.е. по мере развития звуковой речи нарастали различные их виды, и постепенно в зависимости от новых эпох развития хозяйства и общественности нарастали новые типы языков все из того же общего материала, и если, однако, и за это позднейшие эпохи развития речи мы наблюдаем связи различных ступеней, учитываемые как признаки родства, то этим мы обязаны процессу скрещения языков, отражающему процесс скрещения общественных группировок по мере их образования, племенного, национального, государственного, но прежде всего профессионального, классового, сословного, так что, если четыре элемента неразлучимы, материально совместны с момента их первого возникновения, то того же самого нельзя говорить о тех же элементах в роли слов, о круге обозначаемых понятий одним и тем же элементом, это уже не изначальное явление, а результат скрещения, результат приобщения новой или другой социальной группировки к достижениям звуковой речи раньше ее создавшей социальной группировки.

Однако расхождение языковых образований различных социальных и территориальных группировок имело и до скрещения нечто весьма существенное общее конструктивного характера, помимо четырех элементов, лишь материально учитываемых. Это существенное общее – использование элементов, звуковых комплексов для выражения тех или иных представлений или понятий в той их связанности, которая была установлена навыками образного мышления, зависевшими от господствовавшей долгие эпохи до того кинетической (линейной или ручной) речи.

Когда мы говорим о расширении круга сигнализуемых звуком, каждым из четырех элементов предметов, то речь прежде всего не об отдельных предметах, а о различных категориях предметов. Однако и здесь дело нелегкое – проведение грани между различными кругами предметов. Первый круг предметов, получавших звуковое наречение, это культовый, но хозяйственные предметы, например орудия земледельческого производства, сам хлеб, процесс пахания и т.д. ведь также предметы и явления культового порядка.

Постепенность расширения круга использования элементов, звуковых комплексов, как слов, т.е. постепенное увеличение предметов, вовлекавшихся в круг представлений и понятий, обозначавшихся звуковыми словами, представляло трудное дело не одного роста, но и борьбы за позиции, прочно занятые уже кинетической речью за долгие эпохи ее господства.

Яфетическая теория, стр. 106–109

К генетическому вопросу о четырех элементах речи, как это уже разъяснено, приходится подходить двояко: во-первых, как к вопросу о звуковых величинах, не имеющих еще вовсе функции элементов речи, когда они, в неразрывном сочетании с пляской и пением, лишь орудие магического действа, во-вторых, как к вопросу о звуковых величинах, уже элементах речи, вначале опять-таки в неразрывном сочетании с элементами кинетической речи, жестами и мимикой, когда звуковые элементы имеют лишь функцию восполнения так наз. ручной речи и только впоследствии, в результат постепенного расширения круга их использования – функцию самостоятельных элементов уже сконструировавшейся звуковой речи.

[с. 188]

Как об элементах трудового процесса, магического действа, мы уже говорили в пределах достижимой пока их трактовки. Идеологически мы их представляем с функцией, неразлучимой с функцией пляски и пения, с включением не выделявшейся еще из этого союза музыки, по совокупности, следовательно, с функцией магического действа, совмещавшей в себе нераздельно функцию и материально-производственную хозяйственную, и общественную, привходяще и функцию коллективно-организованного выражения аффекта, радости и печали, экстаза и прострации, забавы и развлечения.

Технически эти вначале элементы трудового процесса, магического действа, мы представляем выкриками, развивавшими своей повторяемостью голосовые связки и вообще органы произношения. Повторяемость содействовала искусственному музыкальному и заодно с ним членораздельному оформлению естественных выкриков, постепенно становившихся звуковыми комплексами.

У нас осталось неразъясненным число элементов – четыре – и оно таковым и остается. Имеем лишь одно уточнение в отношении к племенным названиям, которые являются позднейшим их использованием, следовательно, объяснение числа элементов в смысле не использования, как они оказываются распределенными уже с нарицательными значениями в различных языках, а в смысле происхождения самих звуковых комплексов, можно искать лишь в организации указанного уже трудового процесса, магического действа. Количество же элементов, т.е. четырехэлементность магической предпосылки звуковой речи, таким образом, можно разъяснять прежде всего в технике магического действа, и в этом смысле требуется внимание к роли числа в неразлучных соучастниках-элементах одного и того же магического действа, пляске и пении с музыкой, в общем – прообразе эпоса. Мне представляется с этой стороны желательным проследить палеонтологически историю ритма в поэзии и историю построения строф или четырех стихов.

Яфетическая теория, стр. 112–113

Если не задаваться мыслью объяснить, почему именно четыре, вопрос, как мы видели, еще открытый, самая ограниченность элементов речи нас отнюдь не должна и не может смущать, так как мы воочию видим, как с развитием языка новый звуковой материал» не создается, лишь использование бывает новое, и, естественно, чем меньше было потребностей, тем меньше было использований, и, следовательно, тем меньше было надобности в звуковых комплексах для сигнализации понятий, т.е. тем меньше было слов; следовательно, в подлинно первобытной речи, уже сложившейся, их не могло быть больше десятка-другого, допустим, нескольких десятков, а когда вопрос ставится об элементах звуковой речи, которые вначале ничего специально не выражали, то они были полисемантичны (многозначащи), и, понятно, для выражения нескольких десятков единиц понятий и представлений с избытком достаточно было несколько единиц такого рода элементов, хотя бы лишь четыре.

Однако четыре элемента речи имели, получив их с течением времени, множество закономерных разновидностей, возникших от обращения их, четырех элементов, в территориально различных социальных группировках людей. Взаимообщение последних вместе с объединением или взаимным согласованием хозяйственных интересов приводило, в зависимости от системы общения, к объединению или согласованию звуковой речи сначала владевшей ею организации, а затем в масштабе всей

[с. 189]

народной массы, приводило, следовательно, к тем звукосоответствиям или корреспонденциям, которые называются фонетическими законами.

Там же, стр. 115

…все слова всех языков, поскольку они являются продуктом одного творческого процесса, состоят всего-навсего из четырех элементов, каждое слово из одного или двух, реже трех элементов; в лексическом составе какого бы то ни было языка нет слова, содержащего что-либо сверх все тех же четырех элементов. Эти четыре элемента обозначаем прописными латинским буквами А, В, С, D; они, прежде называвшиеся нами же племенными словами SAL, BER, YON, ROШ, – основа формального палеонтологического анализа каждого слова; без предварительного производства такого анализа, без разложения слова на наличное в нем количество элементов, одного, двух или более, нельзя сравнивать, без такого анализа сравнительный метод не действителен. Однако этот количественный или формальный анализ еще ни к чему также не обязывает, ибо при существовании в человеческой речи всего-навсего четырех элементов получилось такое количество созвучных или совпадающих по формальному облику слов, ничего общего друг с другом не имеющих, что их случайное тождество может ввести и действительно вводит сплошь и рядом в безграничное число заблуждений, несмотря на существование так называемых фонетических законов, требованиям которых они часто вполне удовлетворяют. Спасает лишь качественный анализ двух категорий, один простой качественный анализ, как бы физический, когда созвучие проверяется значимостью слова, так наз. семантический анализ, притом значимость утверждается не установившимся представлением на основании употребления в том или ином письменном или вообще классовом языке, как это принято в индоевропейской лингвистике, а по законам палеонтологии речи. Другой анализ более сложный, как бы химический, анализ также семантический, когда значимость проверяется или удостоверяется прежде всего историею материальной культуры, равно историею общественных форм и затем историею надстроечных социальных категорий, искусства, художеств и т.п.

При учете и этих идеологических моментов речи дать правильное определение состава элементов в слове не так-то легко, как если бы дело шло о применении лишь формального анализа, об определении количественного и материального (звукового) наличия 4-х элементов в слове.

Там же, стр. 7–8

…«лингвистический элемент». Это первичный звуковой комплекс, своей историей обоснованный, как надстройка, не только как элемент звучания, но и как элемент мышления. Их всего четыре элемента во всех языках и обозначаются нами четырьмя буквами латинского алфавита (А, В, С, D).

И вот, когда нынешний язык доработан исследованием до этих первичных лингвистических элементов, имевших в самом материальном базисе, до возникновения звуковой речи, иные функции, поскольку они являлись категориями иного мира, материально-производственного, а в речи иные, с иными отношениями, где они, первичные лингвистические элементы, проходят, уже прошли диалектически развившиеся смены также социально-экономических функций, уже в надстройке – в звуковой

[с. 190]

речи, сменившей ручную, то теперь труден учет не их нарастания, нарастания этих первичных элементов из производства и производственных отношений, не то, что в процессе развития и формальный, и идеологический момент в них, во всех четырех, идут в гору и вширь скачками, развертываясь при каждом сдвиге единством противоположностей, – трудность представляет то, что смена происходит не только в двух разрезах, идеологическом и формальном, и еще в двух по технике – в технике мышления и технике формального построения. Трудность восприятия этих четырех лингвистических элементов, а с ними и правильного восприятия языкотворческого процесса, следовательно, и четких перспектив языкового строительства, не дважды, не трижды, а еще многократно возрастает оттого, что речь в процессе своего развития пережила ряд стадий, сменявших и идеологию, и оформление, и технику во всех разрезах до расхождений по противоположности. Более того, на каждой стадии с творчеством материального базиса перекрещивается воздействие надстройки на базис; чем ближе к нам стадия, тем особенно массово осознанно и тем сильнее, и тем разнообразнее успели за это абсолютно не учитываемое длительное время видоизмениться и количественно, и качественно четыре лингвистических элемента, в наши дни они размножены до бесконечности, грозящей обратиться в единство.

Язык и современность, стр. 5–6

…у языка менялась функция, с нею менялась у него обслуживаемая среда, растекаясь вширь по населенному пространству, менялся объем охвата речью нарекаемых предметов, менялось орудие производства речевой культуры, менялась техника его обработки, да тем более коренным образом она менялась, чем сложнее становилось это орудие с надстроечным звуковым оформлением, менялось мышление, то, естественно, четыре лингвистических элемента ни количественно, ни качественно не могли миновать тех же закономерно-неизбежных коренных смен, характеризующих различные ступени стадиального развития, которые в свою очередь, несмотря на отмеченную уже нами сложность процесса, в конечном счете зависели от соответственного рост производства и социальной структуры.

Подъем этой материальной базы и послужил переломным этапом для революционного сдвига языка с прежних средств своего развития, когда он был кинетическим, на путь новых средств и возможностей, когда язык стал звуковым.

Язык и письмо, стр. 13–14

Идя первично параллельно с письменностью, и в дальнейшем звуковая речь не в целом только пережила все стадии развития вообще одного с нею порядка, как все другие категории надстроечного мира, представляющие так наз. духовную культуру. Звуковая речь претерпела те же стадии развития материального и социального порядка, с тем отличием, что в звуковой речи этапы развития отложили наиболее четко говорящие свидетельства, палеонтологически вскрываемые, и в значениях слов, и в их оформлениях, и в позднее возникших системах изолированных звуковых соответствий. Не остались без изменчивости не только в форме, но и в содержании четыре лингвистических элемента (А, В, С, D). Изменилось функциональное развитие этих элементов в течение длительных многотысячных веков жизни человеческого

[с. 191]

коллектива. Это значит, что четыре лингвистических элемента изменили коренным образом свои функции на различных стадиях развития, переходя из одной системы в другую как основная конструктивная часть звуковой речи. Это не так много и не так ярко говорит еще о том, что и как достигнуто яфетическим языкознанием в изучении звуковой речи в отличие от других надстроечных или материальных источников осведомления о прошлом человечества в его целом. Важно то, что лингвистические элементы двусторонни своей значимостью, идеологической и формальной. Если формальной стороной, именно своей полной созвучностью или ее лишь закономерно дифференцированными разновидностями элемента при тождестве или явном по логическому восприятию сродстве значений выявляют предел так называемого племенного, национального и вообще территориально стабилизовавшегося единого социального образования, как массива, то нечто иное нам освещают они же, эти лингвистические элементы, палеонтологически вскрываемой связью своих самых разнообразных значений, получившихся в порядке отложения в звуковой речи результатов диалектического развития исторического процесса самой жизни, всех ее сторон. Они, эти лингвистические элементы, не только сигнализуют ступени стадиального развития звуковой речи, бросая на них яркий свет, но содействуют анализу, социологическому разложению массивных, хотя бы и классово сложенных, и национальных, да и племенных образований по первичным производственно-общественным группировкам, вкладчицам определенных слоев звуковой речи. Эти слои – напластования на последовательных в смысле нарастания высказывательной мощи ступенях стадиального развития звукового языка.

Мы далеки от мысли говорить, что все в этом направлении сделано. Разработка стадиального развития звуковой речи началась сравнительно недавно. Только теперь наметилась потребность в выяснении норм по периодизации значимостей четырех лингвистических элементов. Дело, однако, в том, что окончательных достижений яфетического языкознания такое количество уже сейчас, что трактовка выдвинутых проблем представляет очередную исследовательскую задачу, материально и методологически обеспеченную для доведения ее решения до исчерпывающего конца.

Яфетидология в ЛГУ, стр. 55–56

Одни лингвистические элементы не могли и по установлении их в числе четырех явиться поворотным пунктом в направлении яфетической теории. Самое установление факта, именно существования четырех элементов, далось не легко, и, конечно, не сразу. Вначале было сомнение в количестве, не двенадцать ли их, не девять ли, не семь ли и т.д. Позднее выяснилось полностью их качественное значение. Творческая мощь четырех элементов в исследовательском деле – это семантика, порожденная на различных стадиях в различных путях различными орудиями производства. Семантика дала добраться шаг за шагом палеонтологией речи до процесса организации языкового материала, проникнуть в нее. Благодаря ей четыре, лингвистических элемента открыли новый путь увязки, уже увязали даже отрешенные фонетические нормы, как производные, с идеологиею общественности, как производительницы, в путях диалектического материализма. И, что исключительно важно констатировать с безоговорочной решительностью на переживаемом этапе развития яфетидологии, это дать ответ, – на наш взгляд, единственный из двух: нет или да, – на вопрос:

[с. 192]

могла ли такая увязка с идеологией, как бы она ни была материалистически четка и конкретна, быть достаточна, особенно – могла ли быть достаточна при проистекшем отсюда резком усилении марксистских (без осознания этого и в этом смысле стихийных) положений, могла ли тогда быть и может ли при нашем актуальном мировоззрении для нас почитаться достаточной, если применением уже осознанно марксистского метода не изживем терминологических, да и иных неувязок и не порвем во всех отношениях четко с индоевропеистикой, этой простецкой теорией, в самой здоровой своей части арифметикой в учении об языке, живущей идеалистическим мировоззрением или обходящейся без него, т.е. без всякого, казалось бы, мировоззрения, кроме тактического в лучшем случае скепсиса для отвода всякой дискуссии по существу? Без этого исследователю по языку, кто бы он ни был, грозит попасть в положение отворачивающихся от высшей математики натуралистов, как то характеризует Энгельс в следующих строках своей «Диалектики природы»[10]: «Естествоиспытатели прошлого столетия, даже до 1830 г., довольно легко обходились еще при помощи старой метафизики, ибо действительная наука не выходила еще из рамок механики, земной и космической. Однако путаницу в умы внесла уже высшая математика, которая рассматривает вечные истины низшей математики как превзойденную точку зрения, утверждает часто вещи, противоположные им, и выставляет теоремы, кажущиеся, с точки зрения низшей математики, простой бессмыслицей. Здесь неизменные категории исчезли, математика вступила на такую почву, где даже столь простые понятия, как «абстрактное количество», «дурная бесконечность», приняли совершенно диалектический вид и заставили математику, против ее воли и без ее ведома, стать диалектической» и т.д. Конечно, когда речь об яфетидологии, слова «против ее воли» – излишни. Разумеется, теперь уже поздно начинать исследовательское дело того порядка, когда занимались познавательным анализом отдельных случаев, хотя бы и формально увязанных групп из лексики или морфологии, равно фонетики. Специалист, естественно, и теперь призван работать над рассмотрением их, но с учетом динамического синтеза по тем или иным актуальным общественным потребностям созидания нового мира или теоретическим проблемам творчества. На переживаемом этапе исследовательской работы по новому учению о языке перед нами стоит проблема о стадиальности в звуковой речи. Однако и обоснование стадиальности фактическим материалом, само распределение языковых фактов по стадиям невозможно при замкнутом в мир одной звуковой речи анализе идеологии и оформления слов, ибо в такой изоляции, когда анализ неизбежно обосновывается на предполагаемой генетической связи слов с обозначаемыми предметами, требуется социологическое проникновение (это наш химический анализ) в производственный процесс явлений с его противоречиями и в идеологическую структуру технического оформления, ведущую к большой дифференциации смысловых функций и оборудованию звуковых символов для более глубоких и четких отправлений речи как по восприятию, так по воспроизведению. При этом звуковой материал все более и более теряет связь с той производственно-материальной базой, которой он есть продукция; классовая общественность, оказавшаяся при отрыве от масс в борьбе с породившей ее общественностью, ищет разрешения языковедных недоуменных вопросов в особенностях расы, если же не расы, то природы, увязывая термине обозначаемым им предметом

[с. 193]

естественными узами материала или внешнего вида, и, таким образом, соответственно звуковой материал отходит от роли быть носителем закономерно-устойчивых значений, как отправляющий на определенном участке функций организующего общественного синтеза, идеологического, с отраженной закономерностью базы, с учетом времени и места. Возможно полное и безукоризненное разрешение вопроса о стадиальности этого учета времени диктуется еще и тем фактом, что, например, в лексике обширный диапазон словотворчества за все пройденные стадии и потому вокруг полисемантического архетипа первичной эпохи теперь собирается часто такое количество действительно генетически увязанных с ним слов, дериватов, что без распределения их по стадиям языковый материал производит впечатление хаоса или, вернее, результата легендарного вавилонского столпотворения Однако к вопросу их классификации по стадиям можно подходить различно. Это хорошо, ибо задача чрезвычайно сложна, чтобы к решению ее сейчас подходить с мыслью дать какую-либо окончательную схему общей всесторонней трактовки. Даже с наметившейся уже у нас схемой целесообразнее ознакомиться после ряда работ. От этих работ мы ожидаем не одного опыта распределения по тем или иным отдельным линиям в зависимости от палеонтологически освещаемых новым учением о речи, в первую очередь о звуковой речи, смен языкового материала (формального, идеологического) и техники мышления, мировоззрения и, разумеется, не всегда дающейся материальной базы.

К семантической палеонтологии, стр. 7–10

Примечания

[1] Учение о рефлексах и загадки первобытного мышления // Вестн. Комм. Академии. Кн. X. 1925. С. 67–96.

[2] См. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении М , 1994. С. 150 и cл. [Примеч. редакции]

[3] Об яфетической теории, стр. 337.

[4] Там же.

[5] Книга о книге. I. С. 45–82.

[6] Книга о книге I. С 79.

[7] Там же.

[8] Или, как теперь я сказал бы, перевоплощением яфетических языков в новый типологический тип, индоевропейский.

[9] Яфетическая теория Баку, 1928. С. 116–117.

[10] Подчеркнуто везде нами — Н. Марр.

«ЕЩЕ ОДИН ШАГ НАЗАД»

[Отзыв И.И. Мещанинова на подготовленное В.Б. Аптекарем издание «Вопросы языка в освещении яфетической теории. Избранные отрывки из работ Н.Я. Марра». ГАИМК, Л., 1933, Библиотека ГАИМК, № 9]

В текущем году вышла интересная по замыслу и весьма тщательная по выполнению сводная работа В.Б. Аптекаря, носящая общий заголовок «Вопросы языка в освещении яфетической теории». Работа состоит из тематического подбора высказываний акад. Н. Я. Марра по отдельным вопросам общего языкознания.

Констатируя точность выписок и достаточно полный охват основной проблематики, приходится все же отметить несколько наиболее существенных с моей точки зрения моментов, определяющих ценность всего проведенного труда.

Первое, что мне хотелось бы указать, это – неучет спецификума яфетидологических работ. Дело в том, что сам подход к изучению языковедных проблем пережил целый ряд этапов, отмечаемых всеми яфетидологами и прекрасно известных самому В.Б. Аптекарю. В связи с этим, ни для кого не секрет, что сама оценка фактического материала и тем более научное его обоснование менялись, получая отличные освещения в различные эпохи. Отсюда ясно, что размещение цитуемых выдержек должно подвергнуться поэтапному их распределению. Смешение же всех этапов воедино в одном плавном изложении заранее обеспечивает смешение выводов, сводя на нет показательность историзма в самом ходе новой лингвистической теории. Этот момент остался неучтенным автором рецензируемой работы, передавшей яфетидологию в ее мнимом стабильном смешении.

Новое учение о языке, в его общем охвате, наоборот, следует передавать по пройденным его этапам, выделяя ведущую линию каждого из них, или же брать только ныне действующие положения, а в таком случае без ссылок на работы предшествующих периодов. Это последние в свою очередь ценны в общем объеме ведущей линии и понятны только в их комплексе, хотя бы отдельные положения и сохранили актуальное значение по сей день. Дело не в отдельных высказываниях, а в общем их обосновании под определенным углом зрения.

[с. 131]

Во-вторых, наиболее показательным в работах Н. Я. Марра является обоснование всех его выводов на конкретных данных анализируемого материала. Такая опора, буквально на каждом шагу, на фактический материал открывает широкие перспективы для сознательного подхода ко всем сложным проблемам языкотворчества, подкрепляя теоретические построения их обоснованием на лингвистических фактах. Между тем, В.Б. Аптекарь вовсе изъял материальную часть, предоставляя читателю на слово верить оголенным цитатам.

Спрашивается, кому при таких условиях предназначается опубликованный труд? Студенту или аспиранту? Ни в коем случае. Растущие кадры уже установились в своем требовании опоры исследовательской работы на анализе самого материала. Научным работникам? Тоже нет. Специалисты яфетидологи используют данную работу только как развернутую картотеку к основным, находящимся под рукою, трудам Н. Я. Марра, но едва ли автор,имел в виду этот круг читателей, ограниченный несколькими десятками. Конечно, книга предусматривает более широкие слои, что и оговаривает сам автор в своем предисловии. Но кого же тогда? Я боюсь, что весь, крайне кропотливый труд В.Б. Аптекаря окажется наиболее пригодным тому кругу наименее добросовестных исследователей, который сейчас, с выходом в свет «Вопросов языка в освещении яфетической теории», приобретает легкое средство насыщать свои статьи цитатами из Н.Я. Марра, не прибегая к более сложному пути ознакомления с ними в подлиннике. Но разве автор преследовал цель содействовать вульгаризации нового учения о языке?

И[ван] М[ещанинов] (Язык и мышление, II. Л., 1934. С. 131-132)